Отличала Найду по колено белая правая передняя лапа, будто она наступила в миску со смеганой.

«Надо же, — дивился всякий раз Венька. — У Трехлапого правая передняя была оторвана. А у дочери эта лапа белая… Ничего мы еще о природе не знаем…»

Найду все сильнее будоражили запахи от кур, поросят, теленка. Они все пахли по-разному. Но над всеми их запахами торжествовал главный, усвоенный Найдой от серых предков запах добычи. И видно, этот запах никто, кроме нее, не чуял, иначе бы вся эта скотобаза не разгуливала по двору так вольготно.

В кустах, за сараями, у кучи кирпичей от старой печки у Найды из-под носа как-то с кудахтаньем выскочила курица. Кроме запаха мокрой кирпичной гари, щенок учувствовал запах куриного помета. В зарослях крапивы между обломками кирпича белели округлые белые голыши, пахли курицей. Найда лизнула один из голышей, он покатился, Найда придавила его лапой. Голыш вдруг смялся, потекла на траву желтоватая жидкость. Найда принюхалась, лизнула.

С того дня яйценоскость егерских и соседских кур пошла на убыль. Первый визит яичной гурманки в курятник вызвал страшный переполох. Куры заметались, взвихривая пыль и перья. Найда выскочила наружу, поджимая хвост. С тех пор она залезала в курятник рано утром, когда несушки и петух высыпали во двор. Взяв яйцо в пасть Найда уносила его к куче кирпича и там выпивала. Сначала она жевала яйцо, сглатывала белок с желтком, а скорлупу выплевывала. Позже научилась продавливать клыками в скорлупке дырочки и через них высасывать содержимое. Сначала было яйцо, потом курица. Пеструю хохлатку Найда подкараулила в огороде. Принесла и бросила у соломенного логова, гордясь добычей.

В руках хозяина истерзанная курица вдруг странным образом ожила и бросилась на Найду. Начала больно лупить ее по морде крыльями. Найда попробовала ухватить озверевшую курицу, но птица била так, что в глазах вспыхивали искры. Найда позорно бежала.

— Волчья сыть, додумалась! Гляди у меня! — кричал вслед хозяин.

В огороде за сараями Найда долго возила мордочкой по траве, стирая прилипший пух. Хозяин был с курами заодно.

Серая и бесшумная, будто нечистый дух, Найда продолжала сокрушать окрестные курятники. Зубами выдергивала клинушки в запертых на цепочки дверях курятников. Протискивалась в узкие оконца. Даже прокапывала соломенные крыши. По селу пошел слух, будто яйца крадут голодные выблядки Наськи-одноночки. Тайна раскрылась осенью, когда егерь около кирпичей в побитой морозом крапиве наткнулся на белое от скорлупок поле. Сходил за лопатой, присыпал скорлупки суглинком. Вернувшись, положил у крыльца сырое яйцо. Из окна видел, как подошла Ласка обнюхала яйцо и отошла. Подбежавшая следом Найда ловко захватила яйцо в пасть и затрусила в огород. Когда егерь вышел следом, Найды около кирпичей уже не было, белело яйцо. Венька взял его в руку и поразился легкости. Разглядел маленькую дырочку:

— Высосала тварюга. И ведь нигде ни разу не попалась. Ну, погоди! Тань, у нас есть горчичный порошок? — спросил он у жены.

— Зачем эт тебе?

Егерь развел в теплой воде желтоватый порошок. Шприцем закачал раствор в пустое яйцо. Залепил дырочку хлебным мякишем и опять выложил на крыльцо. Обгоняя Ласку, Найда подскочила к крыльцу и, так же захватив яйцо, затрусила в огород. Венька выбежал следом.

— Как ребенок с собачонками потешаешься. Дверь вон в свинарнике не закрывается второй месяц, не наладишь! — бурчала Танчура.

Когда он выглянул в огород, заминированное горчицей яйцо валялось нетронутым…

«Во-о, волчья сыть, нюх у тварины, — егерь подержал на ладони яйцо, опять положил на землю. — Все равно кто-нибудь попадется…»

Во дворе он присел на корточки перед Лаской долго гладил ее, приговаривал:

— Умница, охотница моя. — Найда стояла поодаль, мерцала желтым зрачком. Не управился он зайти в дом, как во дворе поднялся визг, рык. Найда трепала мать, так что по двору летели клочья шерсти. Сбитая с ног матерью на землю, Найда встряхнулась и как ни в чем не бывало потрусила в огород.

«Как человек, тварина, ревнует, — подивился егерь. — Скорей бы чернотроп. Поглядеть, как она на охоте себя покажет.»

Но Найда показала себя до охоты. Как-то днем пугнула жавшихся от холодного ветра в затишье за сараями телятишек. А тут как на грех катил по улице на новом «Жигуле» сильно известный районный журналист Глеб Канавин, краснолицый, моложавый, преисполненный значимости. Одной рукой баранку пошевеливал, в другой держал сигарету. И как бы со стороны на себя любовался: вот едет он, Глеб Канавин, и о том, что он сейчас придумывает на ходу, через день прочитают тысячи три подписчиков его газеты. А придумывал Глеб заголовок для своего очередного шедевра… о погибающем от порубок сосняке. И почти уже вытанцовывался этот заголовок и даже в рифму: «О чем шумит зеленый бор, когда повис над ним топор».

Распаленные же Найдой телятишки из точки «А» и «Жигуль», кативший из точки «Б», встретились за углом посреди дороги как раз в точке «С».

Из голубой глубины капота прянула кверху слюнявая телячья морда с бешеными глазами. Глеб ударил туфлей по тормозам. Пегая, в репьях и сохлом навозе туша перекатилась с капота под бампер. Утробно мыкнула и угалопила, салютуя задранным хвостом. За телком умчалась и Найда.

Глеб глядел вслед телку и собаке, пока они не скрылись в лощине, и зеленый бор, над которым повис топор, относило ветерком на задний план. Вдавленный капот навевал более острую тему: «… Да наваять эссе о бродячих собаках, какой они вред наносят населению, — глядя на суродованный капот, мыслил Канавин. — А заголовок будет звучать примерно так: «Собака бродит, страх наводит». Нет это не то, подрагивающими пальцами Глеб прикурил новую сигарету. — «Бродячие псы — это не враки». Во-о: «Это вовсе не враки! Тысяча бед от бродячей собаки». Для обывателя годится. Главное, где взять фактуру? Поговорить с егерем. У глав сельских администраций сцедить информацию. Кто их должен отстреливать?… Сам бы грохнул… Найти хозяина. Предъявить счет за капот.»

Глеб включил двигатель и покатил дальше. Правая рука на баранке, в левой сигарета:

«Это ребята, правда, не враки, — мурлыкал себе под нос молодой классик Ветлянской районки «Знамя труда». — Правда, не враки, не враки — мчится телок от бродячей собаки…»

Мог ли он знать, что шесть лет спустя он станет собкором московской центральной газеты и эта распалившая телят собака принесет ему мировую известность.

Глава четырнадцатая

По чернотропу егерь взял на охоту и Найду. Стоял ноябрь. Мокрые от растаявшего инея верхушки сосен блестели на солнце. В тени же под деревьями кусты и перья папортника светились морозным серебром, палая листва, будто прожаренная на сковородке, жестко шуршала под лапами бежавших впереди собак.

Венька, вымокнув по пояс в траве, краем леса вышел на бугры к старым лисьим норам. Ласка скоро взяла след, закричала, заколоколила. И сразу в разных концах леса покатилось эхо. Найда метнулась следом за матерью. Егерь взахлеб хватнул грудью холодный воздух: «Без голоса, тварь, пошла, по-волчьи…» Сколько раз он представлял, как Найда на виду у всех на большой поляне остановит, закружит подраненого секача. В клубах пара со вздыбленным загривком зверь будет взрывать снег, бросаться на нее…

Он почему-то никогда не представлял, как Найда будет ходить по зайцу или по лисе.

Ласкин голос то пропадал, то звенел вдали. «Старая лиса попалась, по оврагу ныряет, со следа сбить хочет, — догадался егерь. — На открытую местность в поле она не пойдет, краем через перешеек будет прорываться в большой лес». Он сдернул с плеча ружье и, держа его в одной руке, нагибаясь под ветки, побежал наперерез. Останавливался, прислушивался к лаю и опять бежал. В узком редколесье, куда должна была выскочить лиса, стал у толстого дуба, отдышался, повел стволами, проверяя сектор обстрела.

— Ай-аяй-а-й-ай, а-ай… — голосила, накатывалась по живому следу Ласка.

Этот азартный с подвизгом лай срывал с человека под деревом тонкую пленку цивилизации. И вот уже не дитя космического века развлечения ради притих с удобным бескурковым ружьем, а низколобый босой предок в шкуре прижался лопатками к дереву. В озябшие подушечки пальцев впились острые края камня, от которого через спину к правой руке протянулся ремень пращи.