– Я и теперь не откажусь снова выступить, потому что я уверен в их невиновности.

– Разве вы не знали, что они осуждены как враги народа?

– Они такие же враги народа, как, например, моя неграмотная мать или я сам. А если я в чем-нибудь уверен, то готов защищать свою веру до последних сил. Кроме того, меня возмущало то, что их исключили заочно, даже не дав им возможности объясниться. Все ведь было сделано заочно… по-воровски. Об этом я и сказал. Я знал их обоих как хороших партийных газетчиков… Кроме того, два года назад я давал рекомендацию Лобову при его переводе в члены партии. Какие же они враги? Я полагаю, их кто-то оклеветал, а следствие поверило клевете…

Громов долгим придирчивым взглядом посмотрел на меня, и в глазах его промелькнул еле уловимый знак одобрения. Затем он снова заглянул в синюю папку и сурово произнес:

– Вам вменяется в вину восхваление Бухарина! Ошарашенный этой новой нелепостью, я пожал плечами.

– Я вам поясню. Три года назад после одной из ваших лекций в городском театре вам был задан вопрос, где и как работает Бухарин. И вы дали о нем хвалебный отзыв.

Силясь припомнить обстоятельства трехлетней давности, я уловил наконец несложную суть вопроса.

– Дело было в том, что тогда, в тридцать четвертом году, Бухарин подписывал газету «Известия» в качестве ее главного редактора, что легко проверить по газетной подшивке…

– Все помнят и без подшивки…

– Быть может, не все помнят или не хотят помнить? На должность главного редактора «Правды» или «Известий» назначаются обычно проверенные работники, старые большевики ленинской закалки, с большой теоретической подготовкой. И обязательно по решению Политбюро ЦК и лично товарищем Сталиным. Да что тут рассказывать, товарищ Громов! Вы должны помнить, как на одном из пленумов в тридцать четвертом году, где обсуждались нападки на Бухарина, сам Сталин громогласно сказал, что «Бухарина мы в обиду не дадим!». Конечно, так подробно по этому вопросу я тогда не говорил, а без лишних слов сказал, что коль Бухарин подписывает своим именем столь ответственную центральную газету, значит, он на своем месте и его работой ЦК удовлетворен… Кто же мог знать, что через три года Бухарин окажется в опале?

Снова пристально посмотрев мне в глаза, Громов сокрушенно вздохнул и покачал головой. Потом записал в протокол. Интерес к моему делу у него явно угас. Вялыми жестами он стал собирать разложенные по столу бумаги.

– На этом и закончим сегодняшний допрос. Подпишите вот здесь, здесь и здесь, — устало сказал он и, подойдя к двери, вызвал дежурного надзирателя.

Я подписал протокол в трех местах, где мне было указано

– Отведите Ефимова в камеру.

Чуть замешкавшись, я спросил:

– Вы сказали — закончим сегодняшний допрос. Значит ли это, что мне предъявят новые обвинения? И как понимать, судя по сегодняшним вопросам, формулировку обвинения в ордере на арест?!

– Ничего я сказать вам не могу, кроме того, что уже сказал. Идите, Ефимов! — устало ответил Громов, вытирая лицо и шею белоснежным платком.

Вернувшись в камеру, я был окрылен светлой надеждой, что очень скоро, может быть завтра, я покину это мрачное узилище и в моих воспоминаниях сохранятся лишь отрывочные и туманные сведения о порядках тюремной жизни, и останется она для меня такой же тайной какой представляется и по сей день миллионам неискушенных наивных людей…

Сокамерникам своим утром я сказал:

– Что же вы наврали, товарищи хорошие? Никто на допросе и пальцем меня не тронул.

– Значит, тебе повезло… А кто допрашивал?

– Следователь Громов.

– О таком не слыхали. Это кто-то из старых следователей. Значит, тебе просто счастье подвалило. А эти новые, курсанты, которые нас допрашивали, только кулака и расследуют… Под счастливой звездой ты родился.

На следующую ночь меня вновь вырвали из сна и повели знакомым путем. Но в следственной за столом сидел уже не ромов. Навстречу мне поднялся молодой, лет двадцати, здоровяк в форме, но без знаков различия и с небрежно расстегнутым воротом гимнастерки. Сердито по смотрев мне в глаза и не представившись, он вдруг ни с того ни с сего заорал:

– Так ты ни в чем не повинен, вражеское отродье?

– В чем дело? Почему такой тон? — удивился я. — Вы меня с кем-то путаете! Где мой следователь Громов!

– Будь спокоен, сталинские чекисты как-нибудь не спутают! Умеем отличать друзей от темных гадов! А твои покровитель и защитник Громов сам скоро будет припухать там, где и ты кормить вшей будешь, контрреволюционная сволочь! — Потом, как бы опомнясь, добавил:- Садись! — и указал на табуретку.

Его хулиганское обращение возмутило меня до глубины души, и в то же время я подумал: «А где же Громов! Отстранили за мягкотелость и либеральничание с врагами народа? А может быть, больше, чем отстранили, если этот наглец говорит о нем в такой хамской форме? И откуда 01 взялся? В райотделе эта физиономия мне ни разу не встречалась…»

Бросив иронический взгляд на мои белые туфли, но вый следователь приступил к делу.

– Ну, рассказывай, курортник, о своей вражеской деятельности против Советской власти…

При этих словах он вынул из ящика стола знакомую мне папку. Увидев на столе свое «дело», я несколько приободрился и успокоился.

– Мне больше нечего рассказывать, кроме того, что показал вчера и что записано в протоколе допроса.

– То было вчера, и об этом забудь! Вчера ты недурно выкрутился, а сегодня номер не пройдет. Говори все, как попу на духу!

– Сказать мне больше нечего, и что это за форма допроса? Кто вам дал право?! — воскликнул я, все более закипая.

– Скажешь, гад, все скажешь! Мы тебе покажем л форму, и право! — На глазах наливаясь злостью, следователь вскочил из-за стола.

Я тоже поднялся, весь дрожа от возмущения. В эту минуту дверь без стука распахнулась, и в камеру вошел рослый молодец в такой же, защитного цвета, форме. Холодно покосясь в мою сторону, он спросил моего следователя:

– Ну как, Петро, поддается или упирается?

– Молчит, гад, цепочку из себя строит! — метнул в меня уничтожающий взгляд Петро. — Ничего, мы из него вытрясем все, что нам надо! Раскроется шкатулочка, дай только срок.

– А что ты с ним амуры разводишь! — подзуживал новь пришедший. Затем он повернулся ко мне:- Ты попал в «ежовые рукавицы» и не думай, что вырвешься из них целехоньким… Так что лучше уж без боя признавайся начисто в своей антисоветской деятельности!

– Мне не в чем признаваться. О какой еще деятельности вы говорите? Вчера я сказал все.

– Скажешь, вражина, все скажешь! Признаешься!

– В чем я должен признаваться?

– Говори, с кем был связан! — рявкнул Петро, по-прежнему стоя в двух шагах от меня. — Куда засунул инструкции правотроцкистского центра? Где прячешь переписку с врагом народа Бухариным? Кто давал задание оплакивать в газете врага и изменника Родины Тухачевского?

Какую переписку? Какие инструкции? Это какой-то бред!

Молчать, паразит, нам все известно, все! Если известно, так чего домогаетесь? Предъявите доказательства, улики, и дело с концом!..

– Да проучи ты его, Петро! Покажи ему наши доказательства, коли он в них сомневается! — услышал я надменный голос зашедшего мне за спину приятеля моего следователя. И в тот же миг он с силой толкнул меня в спину двумя руками.

Качнувшись вперед от неожиданности, я потерял равновесие и стал падать в сторону Петра, невольно схватившись за него. А тот только этого и ждал… С силой оттолкнув от себя, он стал остервенело бить меня кулаками по лицу, норовя попасть в нос, ударять в живот.

– За что, за что бьете? Это же разбой! Я буду на вас жаловаться! — едва успевал я выкрикивать, прикрываясь от ударов. Я не мог понять, откуда в нем такое остервенение, я ведь совершенно незнакомый ему человек.

– Жалуйся, падаль, жалуйся! — повторял Петро, наступая.