– Эх, сказал бы я тебе…

Однажды, уже под осень, сделав свою норму, мы сидели у своего забоя в ожидании шабаша, курили и смотрели, как по соседству с нами двое вылезали из глубокого колодца, пробитого в скале, куда вскоре будет заложена взрывчатка. И я вспомнил трагический случай, происшедший совсем недавно.

Вот такие же, как эти, ребята разрабатывали у подошвы скалы глубокий колодец, и перед самым концом работы он вдруг обрушился. До полуночи две бригады откапывали их, вернее, разбирали вручную груды камня и щебня. На глубине десяти метров, на дне выбранной воронки, подобрали наконец раздавленные останки.

– Где их похоронили? Узнают ли когда-нибудь родные, что с ними стряслось? — спросил я Гришу вглядываясь в то место, где произошла трагедия.

– Помнишь, как пели беспризорники в фильме "Путевка в жизнь"? "И родные не узнают, где могилка моя!" Никто не узнает и о наших могилах, друг мой, Иван.

– Помнишь у Горького: "Ни сказок про вас не рас скажут, ни песен о вас не споют"?

– Кто знает будущее? — сказал Гриша. Он подбирал камешки и бросал их не глядя. — Может быть, и споют. Не персонально о нас, но напишут, и споют, и доброе слово скажут. Времена меняются, вожди приходят уходят, а народ остается. Он вечен!

Да, размышляли мы, истина, возможно, и откроется людям: кто-нибудь, может, и доживет до тех времен, но сломленные души уже ничто не исправит. Раны заживают, верно, но ноют они до самой смерти… И до смерти не забывается обида.

Наш разговор неожиданно прервали. Снизу кто-то надсадно кричал, крик повторился выше нас, затем совершенно отчетливо донеслись слова:

– Вниз! Всем собираться на поверку!

– Что там стряслось? Что еще за поверка не ко времени? — встревоженно спрашивали тут и там, быстро собирая инструменты и спускаясь по уступчатому склону, лавируя между скальными загромождениями или скользя по осыпи.

Со всех сторон обширной каменоломни спешили зэки, поднимая пыль, а снизу все призывнее кричали:

– Быстрей, быстрей! Собирайся на поверку! Вся огромная артель расторопно установилась в строю как положено. Все были взбудоражены, всполошены. Почему? Зачем? Что случилось? Ведь до конца работы больше часа.

Охранники молча и внимательно считали, зорко всматриваясь между рядами, а в колонне уже работал свой телефон:

– Побег… Из лагеря кто-то ушел…

– Из зоны? Не может быть! Когда? Кто? Счет закончился, все оказались налицо.

– Шагом марш в зону!

Возвращались в лагерь необыкновенно быстро. Нас подгонял не столько уклон местности, сколько жадное любопытство: кто же тот герой, что сумел уйти среди бела дня на глазах бдительной охраны?

Скоро все узналось. Ушел кузнец Николай Савенко со своим напарником-молотобойцем Заходько. Бригада, к которой они были временно причислены, работала около месяца на выработке котлована под новую котельную. Как и когда они ушли, а главное — куда, пока оставалось загадкой. Исчезновение на глазах охраны поражало своей дерзостью. Был ли кто-нибудь посвящен в этот заговор, видел ли кто, как они уходили? Во всяком случае, о тайне побега никто не обмолвился.

В тот вечер в бараке не было равнодушных. И во всей зоне также. Македон, вероятно, раз десять рассказывал о взволновавшем его событии, и всякий раз вокруг него собирались любопытные. В переложении на нормальный русский язык его рассказ выглядел так.

После полдня он капельку задремал и вдруг слышит громкий и требовательный стук в дверь. Он ее всегда запирал изнутри, когда оставался один, — мало ли кого нечистая занесет… Так вот, забарабанили и кричат: "Отворяй, старик! Почему на запоре сидишь?" Македон выдернул задвижку, и в барак вбежали как ошалелые три гэпэушника, осмотрелись по сторонам и спрашивают:

"Где спят Савенко с Заходько?" Он ответил, что они на работе, а гэпэушники: "Знаем без тебя, что на работе, а где их места на нарах?" И Македон показывал на два места на верхних нарах, прямо против входа, и каждый его слушатель посматривал на них, как на памятник. Короче, перерыли там все гэпэушники. Тайные планы небось искали. А чего там найдешь? Два вещевых мешка с ветошью… Обыски у нас делались каждый месяц, но основную добычу ищеек, как правило, составляли наши самодельные ножики для резки хлеба. Для этого годилась любая железка. Куда бы мы их ни прятали, ножики все равно обнаруживались. И мы делали новые…

– Так и ушли ни с чем?

– Так и ушли… Мешки оставили.

– А им без мешков легче.

– Небось для отвода глаз оставили…

– А ловко они это проделали!

– Далеко ли уйдут — вот в чем вопрос…

– Да, трудно им будет, без бумаг-то…

– С умом можно уйти далеко и без бумаг. А вот куда они придут и надолго ли? Казенная бумага наверняка раньше их придет в те места, откуда взяты. И не только в те…

– Да уж это точно. У нас настоящего преступника долго не находят, а честного человека скорехонько разыщут.

Подобным разговорам не было конца. За все время моего пребывания в лагерях воры убегали раза три, и всякий раз их ловили в тот же день или день спустя. Находили их обязательно пьяными после первого же грабежа, и было ясно, что убежали они с единственной мыслью: "Хоть день, да мой!"

Савенко прибыл в эту колонну осенью 1937 года. После нашего знакомства он рассказывал:

– Взяли меня в июле, увели прямо из цеха. За что? А я и сам толком не знаю: на заводе перед тем арестовали почти всю инженерно-техническую верхушку-от главного инженера до мастера. Эти люди, в том числе и я, будто бы составляли вредительскую группу, какие-то корешки известной всем "Промпартии". Допрашивали, пытали, уговаривали: "Подпиши, самому легче будет". Я поверил, дурак, подписал и все равно получил десятку ни за что. Всей группе дали по восемь — десять лет, а четверых замучили или расстреляли еще в тюрьме. Я оказался вот тут и вспомнил кузнечное ремесло, которым овладел еще до института.

– Фамилия у тебя украинская…

– Да, с Донбасса я. В Луганске родился и вырос, там же стал рабочим, в Харькове окончил Индустриальный и снова вернулся на родной завод. И батька мой — потомственный рабочий, паровозный машинист. И братики старшие и младшие тоже рабочие.

Савенко чаще других получал посылки и всякий раз приглашал меня на пиршество:

– А ну, скорее до моей хаты! И вот гостеприимное место опустело. Где он, что делает, куда путь держит?

На ехидные вопросы мы получали от конвойных уверенный ответ:

– Найдут, никуда не денутся.

…И на пятый день их действительно привели в зону, только не в нашу, а во вторую, что за проволокой, доступа куда нам не было. Все же мы узнали, что добрались они до Читы, а там их сняли как безбилетных. А при составлении акта у них не оказалось документов. Так обернулась эта попытка самовольного освобождения.

Вскоре их судили и добавили по два года за побег. Потом куда-то незаметно обоих увезли, и след Савенко потерялся…

Вскоре после неудачного побега Савенко и его товарища произошла реорганизация наших рабочих ячеек, в результате которой я оказался в строительной бригаде. Не знаю, что было тому причиной, но у меня в руках снова оказался топор — главный плотницкий инструмент, мой поилец и кормилец. Возможно, тут не обошлось без помощи Фесенко, которому я еще в Амазаре говорил, что знаю плотницкое дело.

Когда объявили новые списки бригад, я вначале обрадовался: наконец-то избавлюсь от клина и кувалды, лома и тачки, сгибавших до земли и некормивших. Но потом мне стало как-то неловко перед Гришей Малоземовым: он остается в каменоломне, а я ухожу на легкую работу.

– Не пойду я в плотницкую, — сказал я, как только помпотруду ушел из барака.

– Ты что, белены объелся? — спросил мой товарищ сердито.

– Какой я, к черту, плотник! Я землекоп, я крупный специалист по долбежке мерзлоты и разделке камня.

Но Малоземов на шутку не поддался, сразу же поняв, что к чему.