Недели две спустя после отправки письма я получил приглашение в Смольный. В открытке было написано, чтобы я позвонил по указанному телефону товарищу Иванину, инструктору КПК. Потом я был в Смольном и долго беседовал с незнакомым мне инструктором Комитета партийного контроля. Совершенно незаметный, ниже среднего роста, скромно одетый человек лет сорока пяти, со спокойной речью и жестами, товарищ Иванин показался мне таким же умным и дальновидным работником ЦК, как и его предшественник Ларионов. Мы поздоровались с ним так дружески приветливо, как будто знали друг друга давно. Мне сразу же бросилось в глаза мое объемистое, листов на восемь, письмо в "Правду", лежавшее на самом краю стола. Иванин заметил мой взгляд, поэтому я сразу же спросил:

– Давно оно у вас?

Вопрос был нелепый, так как я сам послал его всего пару недель назад.

– Как только поступило из редакции и побывало у товарища Пельше. А потом ко мне.

– По этому вопросу вы и вызвали меня?

– Да, по этому, — ответил он и добавил: — Зря вы поторопились с этим письмом.

– Почему же зря? Меня так возмутил здешний "разбор" моей апелляции к съезду, что я был готов на все, на любое безрассудство.

– Я не вижу в этом безрассудства, но и торопиться не следовало бы. Дело в том, что съезду поступило столько различных жалоб и заявлений вроде вашего, что президиуму съезда пришлось бы прозаседать, разбираясь с ними, полгода. Поэтому еще за месяц до съезда было специальное решение ЦК: передать все заявления обкомам, крайкомам и ЦК национальных компартий, которые должны были их пересмотреть и вынести решения на уровне съезда.

– Не тот уровень у Ленинградского обкома! — и "удержался я от ядовитой реплики.

– Ваш не из худших, — спокойно ответил Иванин. — Боятся ошибиться… По тому же решению ЦК и предполагалось, что возможны отказы и неправильные подходы к вопросу, и эти ошибки должны затем пересматриваться в Москве и уже пересматриваются.

– Но откуда мне было знать об этом решении ЦК?

– В обкоме вам должны были объяснить.

– Наш обком последователен до конца: один раз отрубил — будет рубить и дальше. Он последователен даже в своих ошибках.

– Не будем заниматься критикой ошибок обкома, для этого есть товарищи постарше и поавторитетнее нас. Давайте лучше поговорим о вас и ваших делах.

К моему удивлению, он стал спрашивать о моей повседневной работе и домашней жизни, о семье, занятиях и личных увлечениях. Всего моего рассказа хватило на пять минут, и он остался вполне доволен. Перейдя к моему письму, он сказал, что скоро будет заседание комитета и мой приезд в Москву весьма желателен. Иванин пообещал выслать вызов и в заключение сказал:

– Постарайтесь приехать накануне дня, указанного в вызове, чтобы встретиться со мной и предварительно поговорить…

Кабинет председателя комитета был тот же и вроде бы другой. Шесть лет назад, во времена Шверника, длинный стол находился слева, теперь он стоял справа, у больших светлых окон. В общем, как будто ничего не изменилось, кроме передвижки мебели да цвета стен, а между тем воздух стал как будто иной…

Председатель комитета А. Я. Пельше занимал свое место в торце длинного стола, а слева и справа от него садились члены Комитета партийного контроля, человек двенадцать. На противоположном конце стола, справа и слева, были места для инструктора КПК и представителя того обкома или крайкома, чей "персональщик" обсуждался, а между ними садился жалобщик. Вдоль левой, безоконной, стены стояли диваны и кресла для представителей "с мест", которые раньше находились в приемной.

Арвид Янович Пельше объявил, что будет рассматриваться вопрос об изъятии перерыва в партийном стаже коммуниста Ефимова, и предоставил слово инструктору Иванину для оглашения справки по сути вопроса. Я заметил, что эта справка уже лежала на столе перед каждым членом комитета и они ее читали.

Едва Иванин успел прочесть десяток строчек справки, как один из сидевших за столом, воспользовавшись секундной паузой, сделал знак рукой и сказал:

– Пожалуй, не стоит дальше читать, товарищ Иванин. С этим документом, кажется, мы уже успели все познакомиться, и вопрос, по-моему, совершенно ясен.

– Да-да, не стоит читать, — поддержали еще два-три голоса.

– - Тогда предоставим слово товарищу Ефимову, — объявил Пельше. — Что вы хотели бы еще добавить или сказать? — обратился он ко мне, подбадривая взглядом.

Такого оборота я совсем не ожидал и, признаюсь, растерялся. О чем мне было говорить, когда у них все документы под рукой? Однако порядок есть порядок, и я сказал, что хлопочу о полном восстановлении не потому, что эта неполномерность а стаже лишала меня каких-то льгот или привилегий. Мне через два месяца исполнится шестьдесят лет, и жаль, что более десяти лет из них ушли на беспробудные хлопоты и поиски правды. Я сказал, что не мог понять и не понимаю до сих пор, почему она повернулась ко мне спиной. Сказал, что хочу, чтобы мне объяснили причину такой дискриминации. Ведь я ищу всего лишь справедливости, и ничего больше. Избавиться от пятна на своем честном имени — вот и все, чего я добиваюсь.

После моего выступления сидевший справа от Пельше его заместитель попросил слова для выступления:

– В деле товарища Ефимова все предельно ясно, не ясно лишь одно — почему так долго тянется волокита с восстановлением. Он был незаслуженно обижен в тридцать седьмом году несправедливым исключением из партии с последующим арестом. Бежав через три года из заключения, он не прятался, как преступник, не затаил злобы, как этого можно было ожидать, и с началом войны попал сразу же на передовую…

– Интересно, как бы он не пошел на фронт? — перебил оратора пожилой член комитета, сидевший спиной к окну. — Была объявлена всеобщая мобилизация, и он не мог не явиться на призывной пункт!

– Все так, — продолжал выступавший, — но вы забываете, что Ефимов носил имя брата, психически ненормального человека, и стоило ему заявить о том, что он недавно из психлечебницы, да еще из псковской, откуда и справок не запросишь, — его освободили бы вообще от службы в армии. С первых дней войны Ефимов попал на Карельский фронт и был тяжело ранен. Однако и в качестве полуинвалида он продолжал служить делу защиты Родины. О том периоде его безупречной службы есть свидетельство в "деле" — рекомендация замполита Петухова.

Затем взяла слово женщина, сидевшая недалеко от меня. Обращаясь прямо ко мне, она спросила;

– Не кажется ли вам, что своим побегом из лагеря вы значительно ухудшили положение остальных заключенных? Там должен был усилиться режим и введены дополнительные строгости ко всем обитателям…

Кто-то заулыбался наивности вопроса, но только я собрался встать и ответить, как Пельше, остановив меня, громко сказал:

– Кто же в подобной ситуации станет раздумывать о режиме? Тут спасалась жизнь! Да и какое там, в рабочем лагере, может быть усиление режима? За побег в данном случае отвечает охрана, а не администрация. Какое может быть наказание сотням неповинных заключенных? В худшем случае их не выведут из зоны на работу. А это для них не наказание, а милость, вроде подарка…

– Я понимаю, что, может быть, не совсем правильно поставила вопрос. Я хотела сказать, что всякий побег ухудшает положение оставшихся заключенных…

– Это не столь существенно, — дополнил кто-то слова Пельше. — Для битых лишний удар не страшен.

Зато на душе у них наверняка радость и даже зависть к удачливому беглецу.

– Кто еще желает выступить?

Поднялся тот же пожилой член комитета.

– Я считаю, что установленный когда-то комитетом перерыв в партийном стаже является своего рода наказанием за его побег из лагеря и обман органов НКВД…

– Это совсем неправильная позиция! — вступился первый оратор. — Пусть за это наказывают судебные органы, если они найдут в этом какую-то вину!

Кто-то, видимо из новых членов комитета, спросил, обращаясь к товарищу Пельше:

– А на каком основании в шестидесятом году аппарат комитета рекомендовал принять такое неумное решение?