Но этот юмор — сквозь слезы.

Пребывание в Берлине оказалось, пожалуй, кульминацией тогдашнего пессимизма Григорьева, его ощущения жизненного краха: «Никогда не был я так похож на тургеневского Рудина (в эпилоге), как тут. Разбитый, без средств, без цели, без завтра»

(письмо к М.П. Погодину от 6 октября 1859 года). Но все же впервые маячило в тумане «Русское слово». Чтобы не застрять надолго в Германии, наш путешественник срочно запросил у графа Кушелева-Безбородко денег на оставшуюся дорогу, и тот срочно же выслал. Через две-три недели берлинской жизни Григорьев отправился из Штеттина в Петербург на том же самом пароходе «Прусский орел», на котором он уезжал в 1857 году за границу. Последние дни берлинского времяпровождения нашему скитальцу скрасил тоже едущий в Россию В.П. Боткин. Кажется, они на одном корабле и вернулись домой (не исключено, что материально, помимо графа, Григорьеву помог и этот спутник).

Как ни презирал наш москвич «холодный и бесстрастный» Петербург, «град рабов, казарм, борделей и дворцов», но ему пришлось весь оставшийся отрезок жизни, за вычетом редких поездок в Москву и годового пребывания в Оренбурге, просуществовать в столице, ибо именно там кипела литературная и журнальная деятельность, да и там предстояла ему напряженная работа во вновь организованном графом журнале «Русское слово».

Первые петербургские недели Григорьев жил то ли в гостинице, то ли в меблированных комнатах (тоже фактически гостиница!) на Гончарной улице, близ Московского вокзала. Любопытно, что в это время у Григорьева неожиданно наметилась возможность снова сблизиться с покинутой семьей. В письме к Е.Н. Эдельсону от конца 1858 — начала 1859 года он просит друга сопроводить Лидию Федоровну в поезде из Москвы в Петербург: «Когда ты сам поедешь, то имей галантерею позаботиться в дороге о моей жене — ибо она тоже собирается ко мне в побывку». Но из семейного восстановления ничего не получилось, мы даже не знаем, состоялась ли поездка жены в Петербург. А вскоре какие-либо подобные намерения оказались совершенно невозможными, ибо к концу 1858 года (или в самом начале 1859-го) в личной жизни молодого петербуржца произошло очень важное событие. Хозяин дома, где он снимал номер, Алексей Арсеньев, поставлявший жильцам женщин легкого поведения, привел ему Марию Федоровну Дубровскую, ставшую горемычной спутницей, невенчанной женой Григорьева до его кончины.

Дочь бедного провинциального учителя (так она говорила), Мария Федоровна оказалась каким-то образом в Петербурге в весьма жалкой роли продажной «жрицы любви», как выражался Григорьев в Париже. А в Оренбурге в более позднем письме к Н. Н. Страхову (1862) он назвал Марию Федоровну «устюжской барышней». Исследователи поэтому считали ее родным городом Великий Устюг. Но они не учли, что под Череповцом на Вологодчине есть городок Устюжна, от которого тоже можно произвести прилагательное «устюжская» (хотя точнее было бы «устюженская»). А среди опубликованных Якушкиным песен, данных ему Григорьевым, одна была записана «от череповецкой жительницы». Может быть, именно от М.Ф. Дубровской? Конечно, это только предположение. Среди учителей Великого Устюга и Устюжны по справочникам тех и предыдущих лет никакой Дубровский не числится. Но носила ли Мария Федоровна фамилию отца? И в самом ли деле он был учителем? Ведь Дубровская могла сочинить свою биографию для поднятия социального прести­жа. Ее прошлое, да и будущее покрыто туманной завесой, даже ее фамилия была неизвестна — ее открыл четверть века назад автор этих строк, найдя ее письма к Н.Н. Страхову.

Григорьев неожиданно привязался к «жрице» (тем более что она принадлежала, по его классификации, к группе «кошек»), она к нему тоже, возникла настоящая взаимная любовь, согрев­шая нашего неудачника впервые в его жизни. Возможно, что и Мария Федоровна впервые познала высокое чувство. Они со­шлись, Григорьев переехал к ней на квартиру в доме каретника И.Л. Логинова на Невском проспекте. Здание не сохранилось ныне это участок дома № 61, между Владимирским проспектом и улицей Марата (первоначально эта улица называлась Гряз­ной, после смерти Николая I — Николаевской, а в советское время получила имя героя Французской революции).

Но совместное житье-бытье оказалось совсем не безоблачным. Да и что в григорьевской жизни было безоблачным?! Прежде всего выяснилось большое различие в духовных уровнях, в идеалах и вкусах. Малообразованной Марии Федоровне были совершенно чужды творческие интересы Аполлона Александровича, его свободному антимещанскому поведению противостояла ее оглядка «как у людей», ее запачканная прежней грязью душа была очень закомплексована, ей постоянно мерещились косые и пренебрежительные взгляды, она постоянно ревновала любимого ко всем женщинам; лишенная воспитания и сдерживающих начал, она устраивала дикие сцены, била посуду и оконные стекла, впадала в безумную истерику и проч., и проч. Познакомившийся с ней позднее Ф.М. Достоевский, наверное, использовал некоторые ее буйные черты, рисуя своих героинь с непредсказуемым поведением.

Вскоре, с осени 1859 года, наступили и материальные трудности. Пока Григорьев был в первом полугодии ведущим сотрудником кушелевского «Русского слова», он получал много денег и тратил их бездумно. Как он честно сообщал в поэме «Вверх по Волге»:

А потом наступили черные дни. В конце 1859 года Мария Федоровна родила мальчика, и отцу ребенка пришлось пережи­вать, как он говорил потом, «некрасовскую ночь», имея в виду похожий сюжет из известного стихотворения Некрасова «Еду ли ночью по улице темной…». В квартире стоял адский зимний холод — не было дров. Мария Федоровна лежала больная после родов. Ребенок безнадежно плакал — у матери не было молока (вскоре мальчик умер). У взрослых не было денег на еду. И как раз в этот момент из Москвы приехал Эдельсон — стыдить и увещевать друга Аполлона за его беспутную жизнь и требовать, чтобы он помогал оставленной семье (помимо жены и детей был еще жив старый отец). Но сам Эдельсон ни копейкой не помог обедневшему другу, что тот помнил потом очень долго.

Неясно, постоянно ли жил Григорьев вместе с Дубровской в радужное время первой половины 1859 года, когда он интенсивнейше трудился у графа Кушелева-Безбородко в «Русском слове». Редакция журнала располагалась во дворцах графа, и помощнику главного редактора было сподручно пребывать в резиденции целый день, да и ночевать там было удобнее, чтобы утром сразу засесть за работу. Зимний дворец графа помещался на Гагаринской улице (нынешний адрес — ул. Фурманова, 3), это второй в Петербурге мраморный дворец после известного царского (точнее — великокняжеского) у Марсова поля (позднее Александр II купит кушелевский дворец для своей невенчанной жены княгини Юрьевской). Флигель его выходил на Гагаринскую набережную (нынешний адрес — наб. Кутузова, 24), напротив дома на Неве была пристань. А в двух верстах выше по течению Невы и на другой ее стороне был расположен летний дворец, тогда — загородный (ныне — Свердловская наб., 40) — оригинальное творение архитекторов В.И. Баженова (основной корпус) и Дж. Кваренги (флигели), с обилием чугунных львов вдоль всего фасада, держащих в зубах цепи; перед Домом на Неве тоже была своя пристань, которая в переделанном виде сохранилась до наших дней. В летние месяцы граф вместе с домочадцами и с редакцией «Русского слова» перебазировался в этот дворец; между дворцами курсировали нанятые лодки.

Гостеприимный граф и зимой держал свой дом-дворец открытым для друзей и знакомых, а в теплые месяцы его летний дворец вообще превращался в своего рода санаторий для многих десятков любителей вольной (и бесплатной) жизни.