Даниель просто не мог больше произнести — Бебе.

— Кстати, Даниель, я и не спросил, как встретила тебя мадам Рувэйр? В свое время мы с ее мужем сделали два или три отличных дела. Потом ему не повезло. Мадам должна была принять тебя с распростертыми объятиями.

Даниель не шелохнулся, упорно рассматривая что-то на бульваре Батиньоль.

— Я беспокоюсь только об одном, — продолжал Бебе. — Не попыталась ли мадам Рувэйр сэкономить на тех пятидесяти тысячах, что я послал ей для тебя.

— О, нет! — быстро сказал Даниель. — Я думаю, она истратила гораздо больше…

Лицо Бебе выразило сомнение. Затем он улыбнулся широко и сердечно, излучая искренность и теплоту.

— Значит, ты доволен? Вот и отлично. Мадам очень приветлива, но несколько скуповата…

Огромным усилием Даниель сдержался. Ему хотелось стукнуть по чему попало, по своим ногам или по стеклу, раз он не смел ударить Бебе. Это успокоило бы его нервы. Жить он еще не начинал.

IV

В прошлом столетии Филипп Ревельон, возможно, стал бы Растиньяком. Во всяком случае, начав после женитьбы почитывать классиков, он отождествил себя с бальзаковским героем. Напротив, Жюльен Сорель показался ему чуждым и непонятным. Зачем было убивать мадам Реналь, когда и так все можно было уладить? Безусловно, это был необдуманный шаг. Принимать такого юнца всерьез было невозможно.

В шестнадцать лет Филипп оказался на улице. Его матери надоело ухаживать за культей своего мужа, ставшего инвалидом в 1914 году, и она покинула семейный очаг. Одноногий сапожник забросил свою лавчонку и начал пить. Филипп был брошен на произвол судьбы. Ему пришлось оставить коммерческое училище. Он занялся мелкими спекуляциями, околачиваясь вокруг центрального рынка. Шел тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Филиппу подвернулось место в рекламном киоске на Международной выставке. Он быстро постиг хитрые комбинации, которые совершались на набережных Сены. Осенью тридцать девятого года, в первые дни войны, возник черный рынок, открывший для Филиппа новую эру.

Вскоре у него завелось собственное дело. Оборотный капитал, необходимый для начала, ему любезно предоставила молодая жена одного рыночного уполномоченного. Меньше чем через два года, в 1941, Филипп оказался без копейки. Зато он свел знакомство с ворами высшего класса. Среди них был крупный чиновник министерства снабжения.

Филипп приобрел опыт. Он понял, что никогда и никому не следует доверять и что начатое всегда надо неуклонно доводить до конца. Эти размышления вскоре привели его в приемные оккупантов. Здесь он приобщился к новой философии. Весь мир прогнил, прогнил насквозь. В день Великой Катастрофы сотрутся все усилия, погибнут одинаково и правый и виноватый. Завтра исчезло, потеряло смысл. Осталось только Сегодня, надо рисковать всем ради него. И он начал рисковать, избирая самые грубые, самые отчаянные методы. Единственная мера предосторожности заключалась в том, чтобы затянуть, отдалить неизбежное крушение.

Юноши его возраста проливали кровь в боях. Филипп Ревельон не верил ни в войну, ни в будущее своей страны, ни даже в деньги, которые зарабатывал. Карьерист без будущего, он был обездолен. У него не было ничего, кроме тела и мозга. В апокалиптическом хаосе, порожденном крушением прогнившего мира, не с кем было считаться. Ничто не связывало его. Он был смел и поэтому не собирался бежать. Он любил радости жизни и поэтому не собирался прятаться. Он хладнокровно считал удары.

Даниель никогда не понимал его. Он судил по себе, мерил на свой аршин. Его огорчало, что родители не оставили Филиппу ничего, кроме нищеты и несчастий. А Филипп испытывал к Лавердону искреннюю привязанность, как к автомобилю, который не подведет. Даниель был единственным человеком на свете, которому Филипп полностью доверял, доверял так, как доверяют надежной, проверенной машине. Начав крупные дела в Индокитае, Бебе мечтал о возвращении Лавердона. Он был ему необходим. Мысленно он уже видел его своим заместителем, помощником, на которого можно всецело положиться.

Войдя в квартиру, где должно было состояться празднество, Даниель сразу подумал, что Бебе умеет устраиваться и понимает толк в жизни. Они оказались в просторной студии, с галереей, на которую выходили двери комнат второго этажа. Массивная лестница вела наверх, Судя по маршруту, которым они ехали, квартира находилась неподалеку от Булонского леса. Название улицы — Мальфер — ничего не говорило Даниелю.

За хозяйку здесь была долговязая блондинка, которую звали Мун, манекенша по основному ремеслу. Нетрудно было догадаться, что Ревельон оплачивает изысканный «стэндинг» Мун. Мун часто употребляла это слово, раздражая Даниеля, ненавидевшего все английское.

Дора, его мнимая невеста из Центральной, ничуть не разочаровала Даниеля. Она была поплотнее Мун, с более развитыми формами, ее темные волосы отливали чудным оттенком красного дерева. Даниель понял, что ее положение не так блестяще, как положение Мун. Дора работала для модных, журналов, но, видимо, в штате не состояла и неохотно говорила об этом. Даниелю стало чуточку досадно за нее. Впрочем, обе девушки были хорошо сложены и отлично одеты.

Атмосфера в студии очень быстро стала веселой. Огромная радиола, блиставшая лаком и металлом, проигрывала джазовые пластинки, автоматически меняя их. Бебе радовался, как мальчишка. Радиола, видимо, была его подарком. Остальная часть квартиры, обставленная с безупречным вкусом, произвела на Даниеля глубокое впечатление. Мун была, бесспорно, очень порядочной девушкой. Когда рассказы о войне и тюрьме перестали развлекать общество, Мун, как любезная хозяйка, включила для Даниеля телевизор. Перед тем как начать танцевать, они порядочно выпили.

Черные мысли покинули Даниеля. Он опять был в своем кругу и веселился от души. Когда он полюбил это бесшабашное веселье? Когда завершал в ночных кабачках длинные студенческие дни или позже? В этом окружении он выправлялся с каждой минутой. Оказывается, он не разучился танцевать. Приятное доказательство того, что его тело сохранило силу и ловкость. Он не изменился, тюрьма не сломила его. Бебе в дьявольском темпе вел фарандолу.

Даниель проснулся утром в одной из комнат второго этажа. Он был начисто отмыт от забот и печалей, тихая торжествующая радость переполняла его. Спокойная роскошь окружала Даниеля. Сквозь огромную бледно-серую пластмассовую штору просачивались золотые лучи солнца.

Даниель чувствовал себя другим человеком. Он отодвинул штору и распахнул окно. Высокие деревья окаймляли ряды белоснежных домов. Казалось, что и дома и деревья медленно колышутся от весеннего ветра. Даниель долго стоял у окна, впитывая солнце и воздух. Затем набросил валявшийся на стуле халат и вышел на галерею. Внизу, в студии, Мун делала гимнастику. У нее оказалось великолепное тело, и Даниель долго любовался пластической игрой мышц. Нет, это не Дора, это совсем другой класс… Наконец он окликнул ее.

— Хэлло, Даниель! Хорошо спали? Дора в ванной, она умирает с голоду. Бебе сказал, что вы можете оставаться здесь, сколько захотите.

— Он уехал?

— У него дела. И жена.

Даниель молчал. Итак, Бебе представил его своей любовнице, но не своему семейству. Мун снова принялась за упражнения, и Даниель опять не мог оторвать от нее глаз. Теперь он ревновал ее к Бебе. Женщина остановилась, чтобы передохнуть, и спросила, подмигнув в сторону ванной:

— Довольны вчерашним вечером?

Даниель понял не сразу. Ярость мгновенно вспыхнула в нем. Как, и это было подстроено заранее? Мун, по-видимому, прочла его мысли и обиженно улыбнулась. Даниель решил вернуться к себе в комнату. Пока он был гам один, он чувствовал себя хозяином мира. Как в одиночке в ожидании казни. Конечно, он один виноват в том, в чем его обвиняли…

Наступил вечер, и Даниель начал тяготиться вынужденным бездельем. Бебе не возвращался. Мун уехала, в восторге от возможности погонять по городу свою новенькую скоростную серо-белую «Аронду». Наконец пришла Дора и повисла на шее Даниеля. Ну, что ж… Подумав, он решился принять пока что такую жизнь. Это все-таки лучше, чем кокон, в который засадила его Мирейль. Да, там было совсем не блестяще. Не блестяще? Слово показалось ему неуместным. Черт возьми, так ведь это словечко Бебе. Он уже берет у Бебе его словечки, как, впрочем, и деньги.