Даниель был отлично скроен для жизни. Прямо непонятно, как в коротконогом, приземистом роду Лавердонов могло появиться такое великолепное животное. Говорили, что светлые волосы он унаследовал от предков матери, а огромный рост — от прадеда-пьемонтца. Здоровье у него было прекрасное. Крепкое телосложение и постоянная благосклонность женщин делали Даниеля самоуверенным. Годы войны принесли ему веру в свою силу, в физическое превосходство над людьми. Он был хороший солдат и красивый мужчина. Это давало ему кое-какие нехитрые права, которых не оспаривали даже начальники. Он пользовался этими правами, не размышляя, и никакие превратности судьбы, никакие преследования не ослабили в нем этой привычки. Ни арест, ни смертный приговор не заставили Даниеля задуматься. Во всем была виновата сволочь, чернь, пришедшая к власти. Сидя в тюрьме Фрэн, закованный в кандалы и ожидая казни, он спокойно встречал и провожал каждый новый день, не испытывая ни сожалений, ни угрызений совести. Лишь одно воспоминание было неприятно, как воспоминание о гадкой болезни: он не мог себе простить, что неосторожно заснул в Марселе и попал в руки полиции. Он не верил ни в бога, ни в черта.

Ему отказали в праве на жизнь. Он принял это как удар судьбы. Значит ему не повезло. Он не пытался бороться и хранил свою непроницаемость. Добиваясь замены смертного приговора вечным заключением, его адвокат особенно подчеркивал его привычку к дисциплине, к слепому повиновению. Лавердон не возражал, он выполнял жестокие приказы не только добросовестно, но и с удовольствием. У него никогда не было и тени разлада с самим собой. К президентскому помилованию он отнесся как к должному, увидев в нем подтверждение своей правоты. Он был последователен до конца, и прохвостам из правительства не удалось его уничтожить.

Оказавшись в каторжной тюрьме, он не удивился своему назначению на одну из мелких административных должностей из тех, что исправлялись заключенными. Поддержание порядка было его прямым делом, и он поддерживал порядок. Он презирал политиканов — штатских, сотрудничавших с немцами, и уважал военных — своих товарищей по дарнановской милиции, эсэсовцев, парней из Легиона французских добровольцев. Словом, всех настоящих парней. Постепенно у него выработалась иерархия, почти полностью совпадавшая с тюремной. Главари уголовников его уважали. Политические часто сменялись — приговоры беспрестанно пересматривались. В этом маленьком мире Даниель чувствовал себя хорошо, хоть и несколько одиноко. Поэтому он поддерживал солидарность с представителями обеих групп заключенных, а через них и с администрацией тюрьмы. Так он стал старостой участка. Все доверяли ему, и он считал это вполне естественным.

И вот достаточно было ему повидаться с Бебе, чтобы здание его самоуверенности рухнуло.

Даниель понемногу восстанавливал в памяти пережитые годы. Значит, помилование ему устроил Бебе. И тот же Бебе наладил его тюремную жизнь. Сразу поблек ореол, питавший веру Даниеля в себя. Он вышел из тюрьмы, как и все прочие. Это вовсе не награда за твердость, за то, что он не склонил головы. Бебе вел какую-то сложную игру, побочным результатом которой и являлось освобождение Даниеля.

Итак, командовал Бебе. А ведь он здорово перепугался, когда парижская мостовая стала уплывать у него из-под ног! Все же он рассчитал правильно, и теперь бухгалтер праздновал победу над солдатом.

Сомнения привели Даниеля к тому, что он начал пересматривать прошлое. Может быть, в сорок четвертом году, вместо того чтобы ехать в Германию, лучше было переметнуться, как Бебе? Он вспомнил то утро, когда их дороги разошлись. Когда-нибудь он напомнит Бебе это утро. В конце концов, помогая Даниелю, Бебе лишь выполняет свой долг. Должен же он как-то искупить свою трусость, свое бегство. А может быть, он хочет заткнуть рот Даниелю? Накануне он сильно хвастался, но не сказал ни слова о своих делишках с немцами…

Каждый день приносил Даниелю новые разочарования. Освобождение казалось ему горьким, иногда даже оскорбительным. Впервые в жизни он затосковал и сразу вспомнил предсказание Лиз за обедом в Труа. Чем лечат тоску? Гипноз здесь не поможет. Даниель стал избегать Бебе. Безразличный ко всему, таскал он свою горечь по улицам Парижа.

Март подходил к концу, и каждый новый день раздражал Даниеля. Погода издевалась над ним, словно передразнивая его настроение. С утра улицы были залиты весенним солнцем и неповторимой свежестью. Мир казался только что созданным, новеньким, как монетка. Потом день тускнел, постепенно превращался во что-то теплое и безвкусное, вызывавшее у Даниеля тошноту. Он таскался по барам, слушал, что говорят об американских атомных испытаниях на Тихом океане. Двадцать три японских рыбака умерли от радиации, от незаметно подкравшейся лучевой болезни. Такая смерть грозила всему человечеству, и куда, к дьяволу, можно было от нее убежать? В баре Фукье какой-то ассистент кинорежиссера, безработный уже третий год, громил фильм Кайатта «Перед потопом». Фильм уже вызвал гнев всех католических ассоциаций. Этот Кайатт — вредный безумец. Он заставил молодежь мечтать о бегстве на Таити, о бегстве от атомной войны. Островов больше нет, достаточно одной водородной бомбы, чтобы отправить любой атолл на дно океана. Алэн Жербо[4] в наши дни неизбежно заболел бы лучевой болезнью. Этот радиоактивный стронций беспощадно поражает костный мозг. Представьте себе Гогена в роли подопытной морской свинки для специалистов из Пентагона.

Для Даниеля эти рассуждения были китайской грамотой. Однажды он поймал ассистента режиссера и заставил его разговориться. Прежде всего он узнал, что в портфеле молодого кинодеятеля имеется готовый сценарий короткометражного фильма, посвященного столетию со дня рождения Артюра Рэмбо. Фильм называется «Уйти нельзя». Сценарий читал сам Вайнштейн и отклонил под тем нелепым предлогом, что фильм не будет делать сборов.

— Понимаете, Вайнштейн не выносит вида атомного взрыва на экране. Такой фильм, как «Дети Хиросимы», могли снять только в Японии…

— Он что, еврей, этот Вайнштейн? — спросил Даниель на всякий случай. Собеседник посмотрел на него сначала изумленно, потом с отвращением. Затем он встал, не сказав больше ни слова. Даниель придвинулся к бармену и спросил, кивком указывая на уходящего режиссера:

— Он коммунист?

— Нет, не думаю. Впрочем, киношники такой народ. Сейчас они с американцами в страшной вражде…

— Я говорю не об американцах, они все сволочи, это давно известно. Я говорю о евреях.

— Ах, евреи… — протянул бармен, и было ясно, что он ровно ничего не понял. — Евреи действительно…

Он поспешно отправился ополаскивать стаканы, хотя в этом не было никакой необходимости. Даниель пожал плечами и вышел с глубоко разочарованным видом.

Дора, помешанная на светскости, успела познакомить его с кучей людей. С мрачным равнодушием таскался Даниель по вечерам и приемам с коктейлями. Бебе был занят своими делами и говорил только о принце Быу-Локе, новом премьере императора Бао-Дая, или же о сражении при Дьен-Бьен-Фу. Мун была чересчур сложной, как и все неработающие женщины. Она слишком любила театры, концерты и прочую ерунду. Да и какое Даниелю дело до нее?

Сегодня Бебе обещал обедать с ними у Мун. Даниель должен был подобрать Дору в сквере возле Оперы и приехать вместе с ней. У него было много времени, и он решил пройтись пешком. Он шагал медленно, чувствуя себя усталым, неспособным резко изменить свою жизнь. Бездействие угнетало его. Всюду его встречали обещаниями и оттяжками. «Вы нам понадобитесь позже», или «Подождите, ваше время придет»… Оставалось предложение Бебе, но оно по-прежнему не устраивало Даниеля. Браться за грязную работу где-то у черта на рогах, когда его дружок наслаждается жизнью в Париже? Даниель свирепел при одной мысли об этом. Однообразно тянулись дни. Ясные с утра, тусклые и серые после полудня. Теперь Даниель спал меньше, поднимаясь вместе с солнцем. Каждое утро он остро ощущал свою никчемность. Да, он становился настоящим неудачником. А вся эта сволочь, слоняющаяся по Елисейским полям? Стоило сидеть в тюрьме, чтобы теперь любоваться подобным зрелищем! Его просто законсервировали. Когда он начинал скандалить, ему тут же говорили о необходимости создания европейской армии. Прежде всего надо добиться ее ратификации Палатой, это самое главное… Потом, как только ратификация состоится, можно будет наплевать на всякую осторожность, дело для него найдется… Да и разгром Индокитая не за горами. Падение Дьен-Бьен-Фу будет еще одним «божественным сюрпризом», — подмигивали ему. И сейчас же добавляли: «А пока что…», «В ожидании…» — с таким видом, словно хотели сказать: вы пробыли на каторге десять лет, куда вам торопиться? Наконец последовали предложения: в Индокитай — то же, что предлагал Бебе, только победнее. Или в Марокко, или в Тунис. Или на Мадагаскар.