За завтраком он не сказал и трех слов. Зато пил очень много. Он хотел знать, не изменила ли ему прежняя устойчивость к спиртному. Оказалось, не изменила. Опыт удался и принес еще один положительный, хотя и второстепенной важности, результат: Мирейль захрапела, не успев даже выпить кофе. Он долго смотрел на спящую. Скандал, необходимый для эффектного отъезда, не получился. Решительно Мирейль лишила его всех радостей. Стоило бы надавать ей пощечин, но ему почему-то не хотелось… Он поднялся и прошел в будуар. Вот он, знаменитый аквариум, новенький, блестящий. Дно усыпано крашеными камешками и обломками коралла. Над ними бесшумно скользили золотые рыбки. Поистине символ его теперешней жизни. Но с этим покончено… На этажерке стоял забытый пузырек с чернилами для вечного пера. Даниель схватил его и опрокинул в аквариум.

Рыбы заметались, как обезумевшие, а затем одна за другой начали переворачиваться брюхом вверх. Движения их становились все медленнее, рыбы агонизировали. Лишь один крупный вуалехвост еще плавал близ водостока, судорожно шевеля жабрами. Чернила погасили блеск его чешуи, сделали его отвратительным, гнилостно-зеленым. Наконец издох и он.

Даниель тоже задыхался в этом мерзком будуаре. Он был весь мокрый, вино бросило его в пот. Истребление рыбок дало ему минуту мрачного удовольствия. Теперь надо было сматываться, уносить ноги из этой дыры.

Он вышел на улицу, и сонное безмолвие провинциального полдня охватило его. Вечером он будет в Париже. Он не был там с августа 1944 года. Почти десять лет.

Идти на вокзал было еще рано, но он решил убраться отсюда немедленно. Переброшенный через руку габардиновый плащ мешал ему, он остановился и надел плащ в рукава. Внутренний карман оттопыривался. Он пошарил в нем и вытащил пачку денег, двадцать тысячефранковых бумажек. Такое великодушие сначала тронуло его, но затем он подумал, что Мирейль знает счет своим деньгам. Его покупали, и он правильно поступил, положив этому конец.

В купе первого класса стояла невыносимая жара, но зато он был совершенно один. Жесткие сиденья его обрадовали. Все четыре ночи у мадам Рувэйр он заканчивал на коврике, возле кровати. После нар Центральной спать на душной перине было невозможно. Он уселся поудобнее и проспал до самого Парижа.

Свидание с Бебе должно было состояться в странном месте. Девятый округ, улица Баллю, возле площади Пигаль. Даниель взял такси и, несмотря на опущенные стекла, задыхался всю дорогу. Такси еле ползло, зажатое среди четырех потоков машин. Даниель нервничал, он успел совершенно отвыкнуть от этих постоянных пробок. Он вспомнил, что впервые очутился в Париже в конце 1943 года, и постарался ничем не выказать своего удивления.

В общем город показался ему непонятным и недружелюбным. Тротуары и переходы через улицы кишели хорошо откормленными людьми. Вся сволочь вылезла наружу. Труды Даниеля и таких, как он, пропали даром. Ничего не изменилось, все были против него.

А он-то, болван, радовался, что отделался, отсидев в Центральной! Какой кретин! Достаточно было посмотреть вокруг. Все эти рожи, морды, рыла — все они из красного, крепкого мяса. Вот они — удильщики, воскресные автомобилисты, трусишки, прикидывающиеся храбрецами. Аферисты, взломщики, сутенеры, мелкие жулики — как они важничают, как вертят задом и копошатся на солнышке!.. Веранды всех кафе переполнены ими. Они издеваются над ним, Даниелем. А он-то гордился годами, проведенными в каталажке! Скажи он сейчас, откуда он, поднимется хохот. Или нет, поднимется глухой, враждебный рев. Такой рев встретил его, когда он, приговоренный к смерти, вышел из военного трибунала. Свиньи! Чертовы свиньи!

Старая калоша медленно катилась, прижатая почти вплотную к огромной машине. Роскошная открытая колымага, черная с бледно-серым верхом, сверкающая никелем и хромом. Человек, сидевший за рулем, на мгновение обернулся, и Даниель подскочил: это был еврей! Подумать только, еврей. Да еще какой — толстяк с огромной розеткой Почетного Легиона. Даниель отвернулся и стал смотреть в окно. Пешеходы изредка пересекали поток машин, которому, казалось, не будет конца.

Добрых сорок пять минут спустя Даниеля высадили перед полицейским комиссариатом. Шутка показалась ему не слишком остроумной, тем не менее его доставили правильно: нужный номер дома находился напротив. Еще один неприятный сюрприз — домишко выглядел мерзко. Некрашеный фасад был густо залеплен грязью, рамы потрескались, окна без занавесей, видимо, мыл их один только дождь. Пыльная лестница с косыми, выщербленными ступенями привела Лавердона на площадку. Здесь он обнаружил медную дощечку: «Гаво, прокат часов всевозможных стилей». Лавердон сжал кулаки от злости и вытащил телеграмму Бебе. Все было правильно. Он нашел звонок и позвонил. В дверях появился морщинистый старичок в черной шелковой ермолке. Даниель неуверенно спросил мсье Мазарга. К его удивлению, старичок молча повернулся и провел его в нищенски обставленную контору.

Сидя на корточках перед открытым сейфом, Бебе рылся в бумагах. Он стремительно встал, схватил Даниеля за плечи и горячо расцеловал. Он тряс его, хлопал по спине и рассматривал веселыми, смеющимися глазами.

— С приездом, старина! Вернулся издалека, а? Выглядишь совсем неплохо. Есть лишний жирок, но это не беда. Две недели боксерского тренинга — и все будет в порядке. В общем ты ничуть не изменился!..

Он тоже не изменился. Все та же великолепная осанка киногероя. Те же серые глаза, глубоко сидящие в орбитах. Лет тридцать, пожалуй, но ближе к двадцати, чем к сорока. Все тот же светлый и властный взгляд. Вот только кожа поблекла, стала матовой, обветренной. Еще бы, столько прожить в колониях… Темные волосы Бебе были довольно длинны, он их зачесывал назад. «Чертовски интеллигентен, — подумал Даниель, — прямо свинячий профессор».

Он так и сказал. Бебе слегка поморщился.

— Свой тюремный жаргон можешь оставить за дверью. А то подумают, что ты начитался черной серии.

— Чего? — сердито спросил Даниель.

— Детективных романов. Впрочем, в твое время черной серии еще не существовало.

— Ну а называть тебя Бебе еще можно?

Ревельон словно не заметил раздражения в тоне Даниеля.

— Конечно, Даниель. Бебе выручил мсье Филиппа Ревельона. Спас его прическу, как сказали бы у вас в Центральной. Ты думаешь, я забыл дела, которые мы делали вместе? Пропуск, что ты мне достал, и все остальное? А роскошная жизнь, которая у нас началась с той блестящей идеи? Помнишь, как мы обрабатывали этих типов с черного рынка? Я выдавал себя за полицейского, а ты был настоящим офицером милиции…

Этих воспоминаний Даниель не любил. Однако он не мог не радоваться тому, что Бебе так хорошо помнит прошлое.

— В Индокитае я много думал о тебе, Даниель. Если бы ты был со мной…

Между приятелями возникла неловкость. Бебе вытащил из ящика стола большую флягу и отвинтил крышку, служившую стаканчиком.

— Шотландский виски, Даниель. В твое время мы такого не пили. Попробуй и скажи свое мнение. Надо выпить за твое освобождение. Оно задержалось, старина?

Бебе протянул ему стаканчик. Даниель взял его не сразу. Что у Бебе за манера беспрестанно подчеркивать расстояние между ними? «При тебе», «в твое время»… А сам он лучше, что ли? Может, он хочет отказаться от своего прошлого? Отказаться от их общей борьбы? От этой мысли Даниелю стало не по себе. Однако Бебе хлопал его по плечу так сердечно, что все подозрения рассеялись.

— Пей. Виски никогда не повредит. Знаешь, я так рад за тебя…

Опять «за тебя». Это вернуло Даниеля к мрачным мыслям. А Бебе продолжал:

— Не хочешь виски? Значит, кутузка не только испортила тебе язык, она привила тебе узость мысли. — Бебе вытащил маленький золотой портсигар. — Экспортные сигареты «Голуаз». Как видишь, я не перешел на «Честерфильд»!

Даниель покачал головой. Заметив недовольную гримасу Бебе, он сказал почти робко:

— Ты же знаешь, что я не курю!

Растерявшись на мгновение, Бебе разразился громким, мальчишеским хохотом. Своим прежним хохотом.