— Ха, смотрите, — сказал Слава, — без двадцати двенадцать!
Когда Леня шагнул наконец с белого экрана в темный зал, Костя наклонился к нему и сказал очень грозно:
— А ну, покажи свои часы!
Леня поднял на Костю спокойные серые глаза, некоторое время смотрел без вопроса и без удивления, а потом улыбнулся. Это и был весь его ответ, после чего он пошел к прилавку из зеленой пластмассы, но не втиснулся первым, а потоптался по залу в молчаливых своих размышлениях, и, когда ребята снова обратили на него внимание, Леня стоял боком к Вике. Таким образом он встал в очередь.
— Идут! — завопил Слава.
И все бросились к двери на свои места. Тогда Леня обошел их и очутился впереди.
По левому песчаному тротуару Коммунального проспекта двигались Гриша и Павлик. Даже издали было заметно, что старший ведет младшего не по своей воле. Легкий, тонконогий Павлик висел на сильной Гришкиной руке, как кошелка, которую дома поручили не потерять.
Все «кино», как сказал бы Слава, заключалось в том, что Гриша и не подозревал о компании, зорко следившей за ними. Павлик задирал голову и что-то говорил. Гриша отвечал в пространство перед собой. Головы он, конечно, не наклонял и даже не поворачивал в сторону мальчика, глядевшего на Гришкин подбородок с обожанием.
Шли они медленно. Видно, Грише тоже неохота было торчать тут одному в скукоте вокзала. Но бросилось в глаза ребятам не это. Сегодня Гриша был непривычно угрюм. Спросить, в чем дело, никто не успел, потому что, как только он заметил друзей, выражение его лица молниеносно переменилось, и «спектакль» начался с ходу:
— Ча-ча, сеньоры!. Только что бабушка этого ученого типа обнаружила, что у меня бандитские глаза, — это правда?
— Сейчас посмотрим, — сказал Костя и только собрался заглянуть в упомянутые глаза, как почувствовал, что Павлик оттаскивает его за штаны в сторону.
— Это непрравда! — с пафосом сказал Павлик. — У тебя прекррасные глаза: ТЫ ЮНЫЙ ГЕНИЙ!
Но Гриша не пришел в умиление, он пришел в бешенство:
— Еще раз услышу…
Павлик вздрогнул. Кассирша во второй раз высунулась из окошка. Ей уже интересно стало, что тут сегодня происходит.
Павлик стоял бледный и растерянный. Он не понимал, как можно оскорбить человека словами, которые его бабушка говорит только ему и Вольдемару, любимому своему ученику.
Люди давно сошлись на том, что лепить кувшин, варить щи, полировать шкаф, выкармливать поросят, сажать репу — короче говоря, любое дело надо делать умея, за исключением одного— растить человека! Для большинства это, пожалуй, единственное занятие на земле, которое, казенным языком говоря, «не требует никакой квалификации».
Человек, породив человека, сил своих не щадит, чтобы сделать из него существо, во всем подобное себе. Он навязывает ему все, что знает о жизни сам, но — странное дело! — почти никогда не бывает доволен плодами трудов своих.
Павлик на бабушку Юлию пока не очень похож. Мальчик, безусловно, вежлив, послушен, почти совсем уже отучился от детства, но ДО ИДЕАЛА ЕМУ ЕЩЕ ДАЛЕКО! ОЧЧЕНЬ ДАЛЕКО! Никак, например, не может бабушка Юлия отучить внука вмешиваться в разговоры взрослых. Происходит это потому, что комната у них одна, и еще потому, что, оказывается, у Павлика ПАТОЛОГИЧЕСКОЕ ЧУВСТВО ПРАВДЫ. (О БОЖЕ, КАК ОН ПРОЖИВЕТ С ЭТИМ В НАШ ВЕК!) Говорится это, естественно, гостям, и, естественно, так, чтобы Павлик не слышал, но он почему-то все слышит и очень смущается — ему не хочется огорчать бабушку Юлию, и без того ОБОЙДЕННУЮ СУДЬБОЙ!. Что это значит в точности, он не мог бы сказать, но чувствует, что это что-то грустное. Он жалеет ее и вместе с нею ненавидит всех БЕЗДАРНОСТЕЙ И НЕГОДЯЕВ и даже само слово ТЕАТР.
В душе у Павлика сумятица и напряжение, потому что бабушка Юлия хочет жить ПОЛНОЙ ЖИЗНЬЮ, а все, кто бывает в ее доме, судорожно боятся от чего-то отстать. От чего — Павлик тоже пока не понял, но поймет. Он быстро ко всему привыкает. Привык же он заменять простейшие понятия «хорошо» или «плохо» понятиями «современно», «несовременно». Он может запросто сказать: «Я не доем эту капусту, она несовременна».
Бабушка хватается за голову, восклицает: «Ты юный гений!» — и дает ему ломтик латвийского сыра, от запаха которого еще недавно Павлик вздрагивал, а теперь сыр этот с удовольствием ест. Он вообще питался закусками, приученный к ним на знаменитых ПРЕЛЕСТНЫХ ВЕЧЕРАХ, когда гостям раздаются пластмассовые подносики с ШЕДЕВРАМИ в таком количестве и разнообразии, что Павлику нетрудно и полакомиться и быть сытым.
Некоторые он просто любит, например шедевры из докторской колбасы плюс изюм в майонезе.
Неприхотливостью Павлика бабушка, разумеется, довольна. Однажды похвастала даже: «Что хорошо в этом ребенке, так это желудок!»
Накатывали на нее, однако, и приступы заботы — конечно, в промежутках между прелестными вечерами.
Трудно сказать, что хуже — ложь или ложное представление о долге.
Бабушка никогда не воспитывала детей. Ее собственный и единственный сын вырос здоровым и нормальным при помощи БЕСПОДОБНОЙ НЯНЬКИ, а обожаемого и тоже единственного внука она никому доверить не могла, тем более что нянька влетит в копеечку, а кроме того — поди ее поищи!
Павлик сравнительно легко переносил любовь бабушки Юлии. Сам он пока еще никого не любил: маму свою никогда не видал; отца иногда видел, но редко, а последний год не видит совсем. Однажды он спросил, почему папа перестал его навещать. Бабушка ответила:
— Пока это исключено!
— Почему?
— Потому что твой отец работает в ящике.
— В каком ящике?
— В почтовом. И умоляю тебя, не спрашивай больше ни о чем. Вырастешь — поймешь!
Павлик обиделся. Он знал, что отец работает в театре. Он знал, что отец год назад женился вторично где-то в командировке и с тех пор живет в городе Риге настолько полной жизнью, что не может вырваться, чтобы навестить сына. Знал он и самое худшее: папа зачем-то скрывал от своей жены, что он, Павлик, существует, а бабушка все это шепотом скрывала от него, забывая про свою исключительную дикцию. Ложь огорчала Павлика гораздо больше, чем отсутствие папы, которого он так и не смог полюбить, несмотря на внушения вроде: твой отец — светлая личность!
До прихода дальнего поезда оставалось пятнадцать минут, а тетечка с мороженым все не появлялась. Слава предложил сразу взять на всех, а то слишком долго ждать.
Леня первый подошел и высыпал Славе в ладонь горячие и влажные копейки.
— Во, сознательный! — сказал Слава и погладил Леньку по макушке. Леня ответил таким взглядом, что Слава погладил его еще раз.
Предложение понравилось всем — компания стояла в стороне, а Слава один на всех покупал мороженое. Потом нес его, испытывая наслаждение оттого, что идет посередине, а они толпой вокруг.
— Подозреваю, что по одному брикету сегодня не хватит — жара! — сказал Гриша.
— А деньги? — сразу спросил Слава.
— Наскребем. Слушай, Павел, шел бы ты рядышком, что это у тебя за привычка — как клещ впиваться?
Павлик выдернул руку, вытер ее платочком, который всегда белел в нагрудном карманчике, хотел опять ухватиться за Гришу, но раздумал:
— Если тебе так противно, я могу держаться за твои брюки, но пусть лучше эта привычка останется при мне!
— А зачем она тебе нужна?
Павлик заложил руки за спину и пошел молча, с опущенной головой. Ребята тут же забыли о нем, но он вдруг так решительно и так серьезно сказал: «Я не имею никакого пррава своими прихотями выматывать по ниточке неррвы», — что все остановились.
— Иди ко мне, — сказала Вика, — о чем ты говоришь?
Павлик дал руку Вике и, сурово глядя на Гришу, произнес, тщательно выговаривая слова:
— Срразу видно, что ты никогда не прропадал в универрмаге.
— Павлик совершенно прав, — серьезно сказала Вика.
— Я и так знаю, что я прав. Бабушка исключительно из-за меня не могла в этот вечер заснуть без снотворного… Это уже давно было, и вообще когда есть радио, то неопасно, только долго приходится сидеть. Я не мог сосчитать, сколько времени сидел на пылесосе, пока бабушку искали по радио в отделе тррикотажа… Меня поймал такой высокий синий человек в электрротоварах. По-моему, он был злой. А я боялся как следует сидеть, потому что карртонная корробка подо мной дышала — я думал, а вдруг она сломается и будет большой скандал!