Юлиу Эдлис в своих мемуарах "Четверо в дублёнках и другие фигуранты" (М., 2003) сообщает о Микояне следующее: "Было это уже в послехрущёвскую (курсив мой. – Ю.П.) пору, – на второй или третий день после своей встречи с Анастасом Микояном, тогда уже отстранённым от высокой властной должности и коротавшим свою старость всего-навсего пенсионером "союзного значения": Трифонов задумал книгу о своём … отце … и Анастас Иванович, которому теперь бояться и терять было уже нечего, согласился рассказать о Валентине Трифонове всё, что он о нём помнил, хотя, вероятно же, далеко не всё".

Плохо, что Эдлис не называет той высокой должности, которой лишился Микоян. Вероятнее всего, имеется в виду Председатель Президиума Верховного Совета. Им Анастас Иванович перестал быть в декабре 1965 года, после чего, однако, не ушёл на пенсию. Это произойдёт в июне 1966 года вслед за его отставкой из президиума ЦК КПСС. Правда, до 1973 года Микоян ещё остаётся членом ЦК КПСС и Президиума Верховного Совета, то есть, если следовать логике Эдлиса, то до указанного срока Анастасу Ивановичу было чего бояться. Однако микояновско-трифоновская конструкция Эдлиса, состоящая из лжефактов и лжехарактеристик, которые я вообще не комментировал, разлетается вдребезги уже от соприкосновения с очевидной реальностью: книга Юрия Трифонова об отце "Отблеск костра" вышла в 1965 году, то есть до каких-либо отставок, "союзного пенсионерства" и т.д.

Гораздо реже, чем о Сталине, Микояне, Хрущёве, и с меньшей охотой "шестидесятники" пишут о Ленине. Пишут чаще всего вынужденно. Так, понятно, почему Евтушенко не мог миновать этой темы: думаю, ещё немало читателей помнят его поэму о Ленине "Казанский университет". В своих мемуарах "Шестидесятник" (М., 2006) Евгений Александрович говорит о Владимире Ульянове по сути то же, что и Даниил Гранин в книге "Причуды моей памяти" (М., 2008). Приведу отрывок воспоминаний Евтушенко из главы "Я – последний советский поэт": "Я принадлежу к тем шестидесятникам, которые сначала сражались с призраком Сталина при помощи призрака Ленина. Но как мы могли узнать, раздобыть архивные материалы об ином, неизвестном нам Ленине, которые пылились за семью замками? Как мы могли прочесть "Архипелаг ГУЛАГ" до того, как он был написан? Мы не знали, что под декретом о создании Соловков – первого догитлеровского концлагеря – стояла подпись Ленина, что именно он отдавал безжалостные приказы о расправах с крестьянами, не знали о его непримиримости к инакомыслящей интеллигенции. Многие его записки Дзержинскому, Сталину, депеши, указания скрывались".

Думаю, довод "мы не могли узнать" работает в том случае, когда такое заявляет, условно говоря, простой обыватель; если же эти слова звучат из уст писателя, тем более, создавшего произведение о Ленине, то меня они не убеждают. Для того, чтобы понять сущность Ульянова, знание "секретных материалов", в которых, как видим, Евтушенко до сих пор путается, не обяза- тельно. Работы и письма Ленина, изданные в СССР, дают представление о нём как о людоеде, ненавистнике Бога, России, русских, крестьянства, традиционных ценностей, сверхпримитивном толкователе отечественной классики.

Но возможно и другое: возраст, "жизненные слабости", лень, желание идти в ногу со временем и т.д. не позволяли Евтушенко и "шестидесятникам" разобраться в Ульянове. Это произошло, по версии Евтушенко, лишь в 80-е годы. Но почему до сих пор – задаю я риторический вопрос – "шестидесятники", отравлявшие сознание миллионов своими "Казанскими университетами", "Секвойями Ленина", "Лонжюмо" (входившими в школьную программу) и мифами о "пламенных революционерах", не признали своей вины, своей моральной ответственности?..

Ситуация не меняется и тогда, когда "шестидесятники" обращаются к иным периодам и векам отечественной и мировой истории. Их суждения о ней есть не результат выявления закономерностей из совокупности фактов и событий, а производное от идей, схем, чувств, которые и являются единственными приоритетами в том, что с большой натяжкой – и далеко не всегда – можно назвать мыслительным процессом, под них и подгоняется, подстригается близкое и далёкое прошлое.

Вот как, например, Евгений Евтушенко в "Шестидесятнике", отталкиваясь от неизлечимого заболевания царевича Алексея, характеризует одну из особенностей русской истории и национального менталитета: "Мы знаем, что этот дядька-матрос предаст своего воспитанника, присоединится к тем, кто издевался над царской семьей. Но многие из тех, кто расстреливал царскую семью, окажутся расстрелянными сами. Неостановимость крови – гемофилия – это национальная болезнь России. Она берёт начало во времена татаро-монгольского ига, когда русские князья бесконечно сражались друг против друга, вместо того, чтобы объединиться. Тогда и зародилась национальная трагедия, которой не стоит гордиться, – привычка к проливанию русскими русской крови".

Не вызывает сомнений, что в своих представлениях об истории Евтушенко так и не вырос из примитивных, леволиберальных стереотипов. Не утомляя цифрами и фактами, тезисно, предельно кратко напомню широко известное, о чём неоднократно писали многие авторы, которых Евгений Александрович, видимо, не читал.

Сражения русских князей друг с другом велись еще до нашествия монголо-татар, бесконечные же сражения – это явное преувеличение, плод фантазии и недостатка знаний Евтушенко. Немецкие, английские и прочие европейские "князья" воевали между собой не реже русских, а крови своих народов многие из них пролили больше, чем русские. То есть гемофилия – не собственно национальная болезнь. К тому же, почему Евгений Александрович не учитывает чужую кровь, пролитую теми же немцами, англичанами, французами или американцами? В этом они явно превзошли русских. И ещё: если гемофилия – данность отечественной истории, то откуда берутся такие периоды в ней, когда эта "болезнь" отсутствует или почти отсутствует? Например, практически весь ХIХ век или время правления Леонида Брежнева. И наконец, большинство расстрельщиков царской семьи не были русскими.

***

Не менее удивляет то, какой предстаёт во многих мемуарах литературная действительность. Её изображение, оценки видятся мне из армавир- ского далека поверхностными, крайне схематичными, часто – примитивными. Вот Анатолий Гладилин с ностальгией вспоминает времена, когда писатели читали друг друга, и критично отзывается о дне сегодняшнем, ибо вместо "широкого литературного круга" существуют "многочисленные малочисленные кружки, которые стараются друг друга не замечать".

На уровне констатации фактов Гладилин, безусловно, прав. Он говорит об очевидном, о чём до него писали сотни, если не тысячи авторов. Но куда нужнее, продуктивнее было бы сказать о причинах и деятелях, приведших к такому результату. Естественно, что Гладилин и его единомышленники об этом не говорят и говорить – во всяком случае объективно – не будут: сие для них равносильно самоубийству.

То, что мы имеем сегодня, – небывалое в истории России падение нравственности, интеллекта, отсутствие самых элементарных знаний в области литературы, истории и других дисциплин, массовое физическое вырождение, катастрофическое положение "толстых" журналов, преступная издательская политика, когда ублюдочно-матерные книжки выходят тиражом большим, чем вся русская классика, вместе взятая, – это результат вашей деятельности, Виктор Ерофеев, Евгений Евтушенко, Булат Окуджава, Андрей Вознесенский, Василий Аксёнов, Анатолий Гладилин, Татьяна Толстая… Результат деятельности той власти, которую вы двадцать лет окучиваете идейно и культурно.