Екимов этого пути избегает и не потому, что принадлежит к иному поколению или живёт далеко от Москвы. Ему это не нужно. Но всё же… всё же независимо от авторской воли некая екимовская легенда существует, и о ней стоит сказать несколько слов. Борис Петрович печатался в разных журналах — "Нашем современнике", "Знамени", "Москве", "Отечественных записках", но прежде всего он — новомирский автор. И если и говорить о некоем екимовском мифе, о екимовской легенде, то это будет легенда новомирская. Не в обиду другим авторам, которые в "Новом мире" печатались и печатаются, возьму на себя смелость утверждать, что проза Бориса Петровича Екимова — лучшее, что было опубликовано в журнале за последние как минимум полтора десятка лет, и не только лучшее, тут в конце концов вопросы вкуса и индивидуальных предпочтений, но вот что, на мой взгляд, бесспорно и этого не станет отрицать никто, сегодня это — самая новомирская проза в её образцовых, в её твардовских традициях. То, что Юрий Трифонов резко и именно по причине резкости довольно точно назвал непереваренной почвеннической фанаберией.

Впрочем — переваренной, впрочем — осмысленной, превратившейся из фанаберии в определённое художественное мышление, не имеющее ничего общего со спекулятивными рассуждениями о парадном прошлом советского народа и иными ныне искусственно востребуемыми и успешно обыгрываемыми фальшивыми красивостями. Это подлинная почвенная, народная литература, рассказывающая о том, чем люди жили и живы, чем живут-кормятся и зачем живут.

Историю философской — вспомним термин Ирины Роднянской — интоксикации можно изучать по иным текстам, число которых растёт день ото дня, заполняя полки книжных магазинов, короткие и длинные списки больших и малых литературных премий. По екимовским же книгам — может быть изучена подлинная история состояния русского общества на сломе эпох, и сегодняшний лауреат как никакой другой из современных русских писателей дает художественный ответ на вечный шукшинский вопрос: что с нами происходит?

Екимов — писатель очень мужественный, не уклоняющийся от самых сложных противоречий русской жизни, тем более что жизнь, им описываемая, — это русское пограничье, та часть России, которая особенно уязвима, и тема беженцев, взаимоотношения русских и кавказцев во всей их сложности и трагичности проходит через всю екимовскую прозу, начиная как минимум от рассказа с пасторальным названием "Пастушечья звезда" до щемящего "Не надо плакать".

О каждом из его рассказов, об удивительной смеси нежности, жёсткости, беспощадности, жалости, утешения и любви — и, повторю, год от года проза Екимова становится всё более исповедальной, милосердной и эмоционально насыщенной, — обо всём этом можно говорить долго, говорить о екимовской интонации, а интонация в прозе, в рассказах особенно, — первое дело, о его удивительном языке, но лучше просто эти повести и рассказы читать и снова к ним возвращаться, читать самим и своим детям. Однако ограничусь таким замечанием. Довольно давно пришёл я к выводу, что многие русские писатели тяготеют к племени либо охотников, либо рыболовов. Разумеется, были и те, кто сочетали два этих ремесла — Аксаков, например, или напротив те, кто от них далеки, но всё же часто это предпочтение значимо и ощутимо. Племя охотников выглядит, пожалуй, более могучим — Толстой, Тургенев, Некрасов, а в XX веке — Пришвин, Юрий Казаков, Олег Волков, Георгий Семёнов. Но и у рыболовов есть свои славные имена: Чехов, Паустовский, Евгений Носов, Виктор Астафьев. И — сегодняшний лауреат, уроженец Игарки, обретший родину возле одной из самых великих русских рек — тихого Дона — Борис Петрович Екимов, чествуя которого, мы прежде всего восстанавливаем литературную справедливость.

7-ая полоса

ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ

Новелла Матвеева НЕПРИГЛАШЁННЫЙ ГОСТЬ

Новелла Матвеева

НЕПРИГЛАШЁННЫЙ ГОСТЬ

Отрывок из романа "Веста"

Племянница (Веста) приезжает к своей тёте на дачу. И нечаянно разбивает заветное для тёти блюдо с изображением царицы Клеопатры.

Наступило многообещающее молчание. Нечего было и мечтать, что хотя бы одно из его обещаний не будет выполнено! А тут ещё Никандр подлил масла в огонь:

— Кувет полетел в кювет, — скаламбурил он в почти трагедийной тишине. И его пассия готова была, кажется, на всё, кабы успела выбрать — кого разорвать в клочья: его или меня. И ливни из глаз пролить или молнии выметнуть в сухом исполнении?

Всё это, конечно, не выглядело так забавно, как можно рассудить по моему теперешнему, быть может, немного лёгкому тону. О, тогда мне было никак не до лёгкости! Не до юмора стало вскорости и Никандру (конечно, лишь для неудержимого "красного словца" отпустившего своё примечание).

Сначала тётя заплакала. Потом начала бранить меня… Как-то так… как-то так изысканно-иронически и вместе с тем грубо, что я не знала, куда деваться. Даже какую позу принять, словно мне выходил запрет и на позу. Я не имею в виду что-то искусственное: то есть на любую нормальную позу мне выходил запрет. Я не смела двинуться. Не знала, в какую сторону глядеть… И, наконец, Елизавета Викентьевна договорилась до того, что… Но нет! Язык мой не может этого повторить! Соль в том, что меня она ругала даже не так, как ругала Егерева. Его она ругала жестоко, но, всё же, как человека. Я же была для неё и не человек словно! Потому воздержусь теперь от повторения тех её слов. Слишком трудно забыть, что все они при большом скоплении гостей были сказаны! Да ещё тут одна соседка притащилась на огонёк… (Звать было Альбиной).

В этом моём нелепом и совершенно неопределённом полубессмысленном состоянии (я выбрала всё-таки позу, больше похожую на жест — то бралась за спинку стула, то убирала руку) и в этом моём вынужденном бездействии мысли мои продолжали быстро двигаться, а иногда вообще принимали форму калейдоскопа. Как часто в таких случаях происходит, я избегала думать о настоящем и витала в помыслах где угодно, только чтобы не здесь, и времена — чтобы совсем другие!

Впрочем, даже мысленно я не могла оторваться от дачного дома, где застала меня вся эта история… Так призадумалась я, например: а почему среди гостей нынче нет Кулебякина?! Кулебякина Степана Трофимовича, которого, правда, и в прошлый мой приезд почему-то не было. Почему? — спрашивала я себя почти с возмущением. А возмущение сейчас мне в самый раз было! Ибо разыгранный гнев отвлекал от реального страха. Где Кулебякин? — ещё немножко — и топнула бы ногой… (Сейчас мне требовалась, как на театре, хоть какая-то роль — для себя, про себя, — но только не эта моя теперешняя!) Так где же он, дядя Степан? Чего это он чуждается нашего гостеприимства? Широко известного хлебосольства нашего?

Ах, да! Кажется, вспомнила!

А если вспомнила, то, наверное, пора и описать, что это за человек — С.Т. Кулебякин. Мысли о котором могли приходить мне в то время не иначе, как в порядке болезненного мелькания. (То есть как раз в беспорядке!)

-

Казалось бы, человек, носящий фамилию Кулебякин, не только должен, но даже обязан: быть очень румяным и очень дородным — словом, дяденькой, с трудом влезающим в двери. Да и немыслимым балагуром! Балагуром-то, собственно, Степан Трофимович и являлся (в чём мы ещё, может быть, убедимся) но это было едва ли не единственной чертой как-то роднящей его с его кулинарной фамилией. А разве кулинария всегда габаритна? В сказках, может быть, да. Наяву — только чуточку реже. Но Степан Трофимович обманул и правду и сказку! Человек это был высокий и худощавый, чтобы не сказать — сухопарый. Русоволосый и просто одетый (любимая рубашка — в тонкую полосочку), лицо имел длинное, немного рябое и, вроде как, даже конское. Иконописное, но в то же время конское, — лицо иконописного коня!