Друзья и недруги лежат

В могилах рядом.

И птицы черные кружат

Над гиблым садом.

Но не возьмешь нас на испуг,

Мы тёрты, биты.

Вот здесь лежит мой лучший друг,

Травой увитый,

А там лежит мой лучший враг

Под толщей глины –

Соединил один овраг

Две половины.

Настанет день, настанет час,

Подам им руку...

Ну, а пока, ну, а сейчас

Стерплю разлуку,

Налью горчайшего вина

В стакан – до края,

И повторю их имена,

С них пыль стирая.

***

В веке проклятом, двадцатом

Я хочу ещё пожить

И на мостике горбатом

Постоять и покурить.

Прежде, чем в тысячелетье

Новое перешагнуть, –

Всех, кто сгинул в лихолетье,

Поимённо помянуть.

И глядишь, за этим списком

Час пройдёт, за ним другой...

Жизнь касаткой низко-низко

Промелькнёт передо мной –

Не догонишь, не поймаешь,

Не разлюбишь, не вернёшь,

Ничего в ней не исправишь,

Ничего в ней не поймёшь.

ПОЭТЫ

Кричали с эстрады о вечном,

Горланили спьяну стихи,

А сами, как стадо овечье,

Пугались любой чепухи.

Метались, толкаясь в загоне,

Терпели и стужу, и грязь...

Им снились крылатые кони,

Что мчали их к славе, клубясь.

Но время, листая страницы,

Развеяло многое в прах,

Лишь слов золотые крупицы

Лежат на Господних весах.

***

Сшивай небесное-земное

Своими нитями, снежок,

Воображение ночное

И тот, из детства, бережок,

Где в синеве маячил парус

И обещал, не то что б рай, –

Волны разбившейся стеклярус,

Тавриды богоданный край;

Латай, затягивай потуже,

Всё то что сбылось – не сбылось

Кольцом январской лютой стужи

Скрепляй, что сшить не удалось –

И обретенья, и утраты,

Надежд цветные лоскуты,

Накладывай зимы заплаты

Поверх зловещей пустоты,

Баюкай музыкой сознанье,

Прикосновением лечи...

...Ложится снег, как подаянье,

В беззвёздной нищенской ночи,

И под немое это пенье

Всё мается, едва дыша,

Наивной верой в Воскресенье

Заледеневшая душа.

Захар Прилепин А ИМ ХОЧЕТСЯ ДРУГОГО...

Отчего-то все были уверены, что в Индии жара, и вернусь я оттуда загорелым.

"С какой стати там будет жара в январе?" – спрашивал я недоверчиво.

"Ты что, это же Индия!" – отвечали мне.

"Ну и что, – думал я, – Индия это Индия, а январь это январь. Одно другого не отменяет".

И всё-таки взял с собой куртку на чёрном меху и зимние ботинки.

В Москве в эти дни было то ли плюс один, то ли минус один, и в этой куртке мне было жарко.

В Дели наш самолёт приземлился ночью, мы были в компании с Эдуардом Успенским – тот самый, живой классик, что создал Чебурашку, Жаб Жабыча и населил отличной компанией деревню Простоквашино.

Успенский был с женой и с забинтованной рукой (упал в Финляндии, там скользко), а я, значит, в куртке.

"Ну, – думаю, – сейчас выйду в палящий ночной зной и буду как дурак смотреться, индийцев веселить".

Но никакого палящего зноя не было. Холода, впрочем, тоже не было. Индийцы ходили в свитерах, некоторые в пиджаках, иные в особых национальных одеждах, названия которых я забыл, а точнее, и не знал никогда.

В 5 утра мы добрались до гостиницы, в фойе нас встретили организаторы, которые радостно сообщили мне, что через час я выезжаю в Тадж Махал, потому что потом у меня уже не будет времени на такие дальние поездки – программа писательской конференции, в которой все мы участвовали, оказалась крайне плотной.