Итак, благородство побеждает. Дож, благородный человек, так долго говоривший о сострадании бессердечному Шейлоку, пойдет угнетать тысячи своих слуг-рабов, Антонио, благородный человек, отдаст приказ опять грузить суда товарами, матросы, грязные и потные, понесут его тюки, он станет любоваться бриллиантом Шейлока, перешедшим к нему благородным путем, и толковать о благородстве, благородная Порция дурачит суд, а потом вместе с благородной Нериссой они благородно разыграют мужей. Всё шито-крыто, благородно, Шейлок пущен по миру, Добро побеждает зло.

А что же наш незадачливый заимодавец? Может, так ему и надо: не открывай правил общественных игр, не плюй против ветра? Когда все играют свадьбу, присоединяйся к ней. Умнее других хочешь быть?

Опускается занавес.

Однако не оставляет нас, читателей и зрителей, некая общая печаль, касающаяся в частности и этого рыцаря наживы, которого погубила неуступчивая ненависть к должнику.

Илья КИРИЛЛОВ. НЕПРОЩЕНИЕ

Год назад в ноябрьской книжке "Нашего современника" была опубликована повесть Валентина Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана" — первое после восемнадцатилетнего перерыва крупное произведение автора. Общественный резонанс не был слишком широким. И это к лучшему. Шум не отвлекал нас от нашего личного переживания книги.

В центре повествования — вспомним еще раз узловые моменты сюжета — жизнь рабочей семьи в промышленном городе в девяностые годы. Нетрудно представить, каковы условия этой жизни. Разваливаются бывшие советские предприятия, новые либо не создаются, либо носят мошеннический характер. Город пронизывает пышное соцветие рынков, где хозяйничают кавказцы. Они уже не хотят стоять у прилавков сами, нанимают за бесценок русских.

В семье Воротниковых подрастают двое детей, дочь и сын. У дочери отцовский характер, робкий и безынициативный; как и отец, она с трудом принимает решения, не может за себя постоять.

Сын Иван в мать: тверд, энергичен. Лишения переживает легко. Вопреки тяготам, ему многое удается за счет природных способностей, энтузиазма, юношеского неизношенного здоровья. Иван и учится хорошо, и много читает помимо программы, занимается спортом. Света же плохо успевает, с трудом заканчивает восьмилетку, потом скоропалительные курсы продавцов, но получить хорошее место ей непросто. В конце концов, она отправляется с подругой на рынок узнать, есть ли там возможность трудоустройства. Но события развиваются стремительнее, чем предполагают девочки. Один молодой кавказец приглашает их погулять. Нахальный, нечистоплотный, в спортивных штанах и джинсовой куртке, но для девчонок не лишенный сексуального обаяния. Развязное его внимание приятно им. Они шушукаются, колеблются, но, будучи вдвоем, все-таки соглашаются. Словно взамен бесхарактерности, Света одарена привлекательной внешностью, хорошей фигурой. Именно она интересует кавказца. И когда подруга, почуяв неладное, по дороге отстает, он увозит Свету в грязное общежитие, где заставляет ее выпить, потом насилует, принуждает к извращениям.

После опубликования этой повести мы с полным основанием можем сказать: существует два Распутина, два разных писателя, — и в данном случае это не расхожая фраза. "Дочь Ивана, мать Ивана" по литературному исполнению превосходит всё ранее написанное им. Она проста, но не простодушна, в ней нет и тени наивности. Простота эта есть плод зрелости духовной и профессиональной, когда уже не требуется никаких ухищрений для обсуждения самых сложных вопросов. Повесть словно бы соткана, в ней не видно швов, она не выдумана, а как бы перенесена из жизни в литературу. Порою кажется, что это сама жизнь изъясняет себя пером Распутина. Никогда прежде он не поднимался на такой уровень мастерства.

Удивительно, но даже недостатки обращены здесь в достоинства. Считается, что в ней бедный сюжет, мало действия. Между тем это полностью соответствует задаче автора показать то ускоренное, то замедленное течение жизни.

Проза Распутина косноязычна. В ней много тяжеловесных стертых фраз, мало ярких запоминающихся метафор. Она выглядит серой. Но это серость городских бедных кварталов, деревенских изб, серость нашего северного неба и лиц простых людей. Она живая, правдивая.

Это авторское следование правде жизни исключительно важно для понимания повести. Оно необратимо отдалило его даже от деревенской прозы!

Что же, художник общенационального масштаба весьма ограничен в выборе темы. Центр сегодняшнего русского бытия смещен в город. Между тем, деревенская проза — свершившееся явление со своим кругом проблем, сюжетов и соответствующим этому набором эстетических решений. И нельзя было бы безнаказанно влить в старые мехи вино современной реальности, в лучшем случае это была бы стилизация. Распутин слишком опытен, чтобы не рассмотреть такую опасность.

Нельзя не сравнивать это с творчеством прежнего Распутина. В первую очередь вспоминается, конечно, "Живи и помни". В бедном в литературном смысле — пора сказать, наконец, правду — русском двадцатом веке это неожиданный шедевр. Прямо скажем, участь русской советской литературы сомнительна. Она вся находится в стадии "грубой, первоначальной культуры" (Ф.Ницше), она исполнена человеческой литературной неопытности. В стране (и в мире), где накоплен огромный культурный генофонд, отражающий весь путь минувших эпох, это настоящая опасность. Не следует увязывать, впрочем, всё это только с идеологическим аспектом. Оскудение отечественной литературы началось задолго до советского влияния на нее. В целом в русской литературе двадцатого века невозможно жить, не чувствуя себя на периферии культурного развита человечества. (Я перечитывал недавно Юрия Трифонова — впечатление кошмарное; точнее, отсутствие впечатления…)

Так вот, одним из счастливых исключений является повесть "Живи и помни". Книга представляет собой редкий сплав: притязательность в выборе темы и такт в работе над её воплощением. Только на первый взгляд это книга о раненом бойце, выписанном из госпиталя на передовую и уклонившемся от возвращения на фронт, — т. е., в сущности, о дезертире.

Обманчива внешняя простота этой книги, обманчива авторская речь, не приукрашенная никакими особенными метафорами. За этой простотой нет и тени наивности. Кажущийся бедностью аскетизм могут позволить себе владельцы настоящих сокровищ. Художник тогда мог позволить себе эту тонкую роскошь, немногословие свое и своих героев, — ведь всё это находится в рамках произведения, где мало говорится, но много делается. Поступки весомее слов и яснее, поэтому при всей скупости красок так отчетливо прорисованы характеры действующих лиц. Нелегко сформулировать исключительность сюжета "Живи и помни". Жизнь представляет бесчисленное количество сюжетов ежедневно, достаточно открыть газету, включить телевизор, поговорить с кем-то. Среди этого несметного числа писатель обнаружил нечто, удивительно совместившее простоту и величие, действительное и фантастическое. Из Великой войны он вынес не слезы, не кровь, не боль поражений, не ликование побед, а миф о всевластии судьбы, о роке, — не радостный и не печальный, но вечный в своем жизненном и эстетическом совершенстве. Это ли не свидетельство неугасающих сил этноса?! Вообще, как поразительно близко оказывается эта книга из жизни сибирской деревни произведениям греческих трагиков. Впрочем, если смотреть не на оболочку, а в суть вещей, то в этом родстве нет ничего удивительного.