Пальцы офицера, как дождь, пробежали по клавишам.

— Смотрите, они уже здесь. Спускаются!

Через несколько минут на том месте, где только что торчал огромный горб, опустилась небольшая летающая миска. В ней мгновенно отворилась дверь, в которую выскочило несколько собак.

Сенбернар, восточноевропейская овчарка, далматин, английский бульдог, сибирская лайка. А это туркменский волкодав, — машинально перечислял главнокомандующий, большой собачник. Надо ли упоминать, что все псы были в прозрачных масках. Влетев на помост, собаки, перебивая друг друга, залаяли.

— Слава Богу, мы успели. Успели долететь, успели там у себя договориться. У нас на планете, знаете ли, демократия. Чау-чау были против того, чтобы вам помогать, доберманы колебались. Бассетам, как всегда, все до фонаря. Давайте нам скорее карты ваших космических укреплений.

— Зачем? — поинтересовался президент.

— Защитные будки будем строить! Лазерные капканы ставить, ядерные костры разжигать. А то, знаете, сегодня — верблюды, завтра — волки, послезавтра — сами знаете кто! Что же вы стоите?! Что пасти пооткрывали?!

— А чего вы от нас хотите?

— Команды!!!

Вера Галактионова СЛОВА НА ВЕТРУ ОПУСТЕВШЕГО ВЕКА

Т.Зульфикарову

СЛОВО О КРЫСАХ …А меня сейчас вон с той лавочки — выгнали! Говорят: у нас шакалов — своих полно. Которые бутылки подбирают. Вот. Обидно как сказали… Прогнали. Здесь теперь, на остановке, сижу… Зачем ты это? Не надо. Оставила бы себе. Тебе, небось, они самой не лишние. Возьми… Не надо!.. А то — себе оставила бы. Правда.

А курить брось, девушка. Ты вот думаешь, горло у тебя — красное? Оно у тебя — черное! Видала, когда трубу чистят, сколько там сажи? Черной!.. Вот такое у тебя — горло. И личико у тебя — белое. А будет — черное. Сажа — наружу вся выступит. Вот. А я — не курила! Когда — курить? Работала только. Нам и некогда было. Некогда — не на что… Эвакуировали нас в войну — на шахты… В подвалах без хлебушка жили, в темноте… Какое — курить… Крысы там были — вот такие вот. По локоть… Все наши документы сожрали. Погрызли… Все попропадало. Все.

Как мы их восстанавливали! До сих пор, ночью очнусь, так страх берет!.. Кто ты — без документов? Никто — ничто. Считай, тебя живой — нету. На свете ты — не числишься… Все погрызли, сожрали… И докажи, попробуй, что ты — есть!.. Да. Крысы…

А на шахтах — видишь, как я руки все изломала?.. Зато — не под немцем… Эвакуировались. Спаслись. А тут — крысы…

А здесь как я их ломала, руки! Щекатуром! Щекатуром, маляром всю жизнь, пока квартиру однокомнатную заработала. Погляди, как мне тросом пальцы поуродовало… Вот. Ток на стройке включили — а трос и пошел. А я руку убрать не успела… Ну — все равно: одной рукой, а башмаки себе лаком — крашу. На помойке хороший пузырек с лаком нашла. Кто-то выкинул. И башмаки, чтоб не трескались, десятый год крашу, сиреневым. Вон — они как калоши сиреневые стали. Не трескаются. Как деревянные сделались. А ноги в них — сухие. А так — из старой обуви, одежды — уже ничего не осталось… Вот — плащ только. На лето — на зиму. Все попропадало уже, девушка. Все.

Замуж я выходить не хотела, за какого попало москвича. А сына себе родила — от хорошего мужчины. Очень хорошего. Красивого. Москву-то мы строили, работали — как ломовые лошади. А платьице у нас нарядненькое одно было в общежитии. На всю комнату. На танцы по очереди в одном платье ходили. Родила.

У меня сын — курит. Говорит: все равно уже я никому не нужен…

Красивый он у меня. Очень. Жене это — не нравилось. Он работает — а она думает, с женщинами он гуляет. А он — работает… Теперь они с ним разговаривать не хотят: ни она, ни дети… Теперь женщины многие так делают — замуж выходят, чтоб квартиру у мужчины отобрать. Москвички. Он у меня теперь опять живет, сын… Трехкомнатную квартиру ей заработал — оставил, жене… А сам — опять к матери, на старое место. Как и не зарабатывал вроде ничего. Инвалид первой группы. Нога у него высохла — с мизинчик вот толщиной стала. Вот такая.

Курит сын мой. Слыхала про такой завод — «Алмаз»? На Соколе. Вот, по комсомолу он там всю жизнь допоздна работал. А теперь — инвалид. Никому не нужен. Крысы, крысы… Правительство — оно ведь все везде порушило. Правители, сама знаешь, какие у нас… Все — сожрали… Все — погрызли… да.

А в ЖЭКах сидят — девушки. Москвички. Сколько раз приставали. С ножом к горлу. Девушки. "Продавай квартиру, ты — нуждаешься. Продавай — мы поможем, надо тебе ее — продать. Сыну на лекарства деньги идут? Тебе их — не хватает". А я говорю: "Нет. Я ее зарабатывала — всю жизнь! И свету вольного я — не видала, а одну только работу я видала. И лучше я — голодная ходить буду. Лучше — куска лишнего самой себе не куплю, не съем. А вам свою квартиру — не отдам!.." Они их продают. В ЖЭКе. Девушки. А разволнуюсь — бьет меня. Трясет всю. Как под током я стою. Нервы, что ли? Не знаю… Потрясет — и сразу отпустит.

Но другие — отдают. Жить не на что — в Подмосковье уезжают. Старики. Без квартир остаются… Зарабатывали квартиры, зарабатывали. Всю жизнь… Крысы… Крысы… Сожрали… Погрызли…

Ну — пойду, сыну «Беломору» тогда куплю. Раньше восемнадцать копеек стоил — «Беломор». Теперь — четыре рубля! Ты подумай, а?..

Курит сын. Никому не нужен, как больной стал… Одна у него радость теперь — «Беломор». Радость — в жизни… Крысы. Крысы… Все сожрали, все погрызли…

Ты — тоже: детей своих — жалей. Никогда их от себя не отталкивай! Девушка. И тогда Бог тебе — счастье пошлет. Тоже.

СЛОВО О ДОЛЛАРАХ Ты погляди, чего отец-то натворил!.. Я ведь его — чуть пестиком не убила. Все как есть продали — здесь дом-то из экономии без сеней купили: с порога шагнешь — и прям к столу. В горницу. Сэкономили. Зато вот — доллары на похороны оставили. Дала ему, отцу, пакетик, помыла, конечно: спрячь доллары-то. На смерть. Ну, он их за коврик и сунул. А доллары-то и пропали. В пакетике. Заплесневели все. Проржавели — насквозь. Пятисотка наша одна сверху лежала — не зацвела. Нашей пятисотке — хоть бы хны. А эти, американски-то, — пропали: зацвели.

Я ему, отцу, в сердцах, вот ведь как кричала! "Ты их зачем в пакетик-то в волглый спрятал? Я на тебя пронадеялась — а ты? Что же ты их, доллары, без догляду оставил?! Ты — сам-то, — кричу, — еще живой сидишь! А деньги-то похоронны — уж померли-и-и! Ты — живой, а оне — уж мертвы все давно лежат. Из них уж и сигнал-то никакой нейдет… Раньше тебя-а-а — деньги-то похоронны твое все за ковриком померли!" — кричу.

Я уж их и купала, доллары эти. Думала, скупну — оживеют, може, маненько. А пятны коричневы, сквозные, так и остались: купай — не купай.

…А Шурка наша и говорит: "Эти ихи деньги, американски, их наш климат — на дух, значит, не принимат: не климат им тута… Оне, чай, американцы, нарочно их так выделывают, чтоб оне у нас сразу — прокисали ба, ихи деньги. Я ведь к ним и не прикасаюсь: оне — не наши, мы с ними и не умем… Я и не гляжу на них… Один раз, — говорит, — только поглядела. Ну — что это? Мужик на них, незнай, какой-то брюзглай сидит — в бабьих кудрях. А глаза-то — бессмысленны! Белы. Выкатил. Оне — как две парены репы, глаза-то. Поглядела. — говорит, — да и плюнула: тьфу. Я чай и касаться их сроду не буду: нет денег — и это не деньги. Тьфу!"