7 Рыночная площадь

Толпа охватила мгновенно, точно морские воды утопающего, едва я ступил в пределы рынка. Они завихрились вокруг меня суетным водоворотом и потянули в бездонную пучину изменчивых людских желаний. Таких же глубоких, таких же ненасытных и неизмеримых. Таких же светлых у поверхности и темных в глубине. Таких же… интересных, таящих в себе древние затонувшие корабли, клады, и далекие седые легенды. И я самозабвенно окунулся в эту топкую подвижную массу.

Я неспешно брел по рыночной площади, посматривал по сторонам, прислушивался к местному говору и к желаниям. Тут и там громко кричали ярко разодетые зазывалы, на все лады нахваливая свои товары. Над головами полз призрачный дым, запахи жарящегося мяса и печеной сдобы, сладостей и пряностей. Время от времени попадались продавцы холодной воды, согнувшиеся под тяжестью бочки, притороченной за спиной. Кое-где громыхали литавры и бубенцы бродячих артистов — их повозки буквально облепляло людьми. Иногда переливчато пели арфы и мандолины, звучали голоса местных менестрелей.

Я останавливался у крытых лотков, разглядывал всевозможные товары, иногда расспрашивал про ту или иную вещицу. Мне отвечали, но без явной охоты. Зато придирчиво осматривали и молча отворачивались, норовя скрыть брезгливость. Хотя попадались и проницательные продавцы. Они хорошо знали — иногда люди сознательно прикидываются бедняками, дабы им не заламывали цену. Потому как сами поступают так.

Лица кружили и менялись перед глазами, точно листья в осенний листопад. Ветер подхватывал их, завихрял в новом танце, крутил и снова опускал. Неустанный ветер людских желаний. Он все время дул в спину, подталкивая к свершению того или иного поступка, к покупке той или иной вещи. Иной раз дул очень сильно — я слышал его яростные завывания. Ветер раздувал тлеющие угли, временами порождая настоящие пожары. Они вспыхивали яркими сполохами в алчных глазах людей, при виде различных дорогих безделушек. Однако, угли очень часто отзывались мучительным шипением, когда рассудок затапливал разрастающееся пламя водами реальности. А я все прислушивался, принюхивался, приглядывался… и радовался.

Продавцы громкими окликами зазывали покупателей, или просто нахваливали свое добро. Неопытные покупатели откровенно восхищались, если им что-то нравилось. Опытные же лицемерно морщились, снижая цену. Кто-то бойко торговался, кто-то сразу безропотно выплачивал требуемую сумму. Товары перетекали из рук в руки, равно как золотые, серебряные и медные монеты в обратном направлении.

И так бесконечно.

Тянулись длинные деревянные лотки, полосатые палатки и пологи, наспех сооруженные наметы и основательные каменные домишки. Иные поднимались в два и даже три яруса. У самого конца площади слышалось конское ржание — там выстроились рядами конюшни и загоны для скота. Еще дальше, под древесными кронами темнела крыша постоялого двора, о котором говорил Пудила. Там стояло множество повозок, телег, карет и двуколых колесниц. С другого конца доносилось кудахтанье, кряканье, клекот и щебет — там торговали домашней птицей.

Повсюду сновали бездомные собаки, городская стража и сборщики податей. Последние важно осматривали продавцов и содержимое их лотков, пересчитывали тот или иной товар, испрашивали какие-то пергаменты и бумажные свитки. Разворачивали их, пробегали глазами строки, затем начинали пересчитывать заново. Иной раз свитки заменялись увесистыми мошнами. Я неоднократно улавливал наметанные движения, когда сборщики ловко отправляли эти кошели себе в одежды. Тогда и вовсе обходились без подсчета, и продавцов тут же оставляли в покое. Меня это очень порадовало. Ведь они удовлетворяли взаимные желания. Иначе равновесие мировых сил могло бы пошатнуться и привести к всеобщей гибели.

Я же жаждал жизни.

Но были и иные сборщики золота, равно как и всего, что плохо лежало или охранялось. Они ничем не выделялись в толпе: ни одеждой, ни повадками, ни разговорами. Лишь тщательно скрытым желанием прибрать к рукам чужое добро. Оно отчетливо читалось в их бегающих настороженных глазках. Но такое доступно ощущать лишь проницательным. Вот почему никто не мог заподозрить подвоха. Вот почему такие сборщики промышляли, и будут промышлять всегда.

Я лениво шагал, и со стороны могло показаться — простой бродяга бесцельно гуляет. Но нет ничего бесцельного в нашей жизни. Каждый наш шаг наполнен какой-либо целью и порожден каким-то желанием. Мы всегда идем зачем-то и почему-то. Сильные желания заставляют ускорять шаги, и мы начинаем бежать. Слабые порождают вялое перебирание ногами, и человек медленно плетется позади остальных. Хотя все туда же, все к одной и той же цели. Но если нет желаний и нет цели, то мы топчемся на месте. И теряем весь смысл существования. Ведь вся жизнь есть движение.

Я остановился возле одного из прилавков. Здесь торговали седлами, сбруей, подпругами, стременами и прочими предметами упряжи. Сработанные из козлиных шкур, седла рядком выстроились на тесаных древесных плахах. Плетеные уздечки и обложенные серебром сбруи кипами возлежали рядом. За спиной торговца мерцали кованые стремена, висели чепраки, потники, темнели седельные сумы. На плетеном кожаном шнурке под дощатым потолком поблескивала тяжелая связка подков. На другом — несколько длинных кованых шпор. Резко пахло выделанными кожами. И желанием продавца больно унизить меня.

— Тебе чего, путник? — небрежно бросил хозяин лавки, с жесткой улыбкой осматривая мой рваный плащ. — Ты тоже отбился от обоза? Тоже потерял коня, золото и припасы?

— Нет, — спокойно ответил я.

— А то все так говорят, — с циничной ухмылкой пояснил он.

— Значит я — не все? — уточнил я.

— Такой же! — махнул рукой продавец. Чуть наклонился, придирчиво оглядел дырявые сапоги и подавился злой усмешкой.

Я присмотрелся к нему. Он был сухопар, высок и русоволос. Глубоко посаженные светлые глаза проникновенно охватывали и сразу отражали все его мысли. Он не любил церемониться с теми, у кого нет золота. Впрочем, как и любой другой торговец. И не потому, что брезгливо пренебрегал такими, а потому, что торговля — это обмен ценностями. Если же ценностей у кого-то нет, то попросту нарушался сам закон торговли — обмениваться становилось нечем. Но, видимо, торговля сегодня шла плохо — к нему подходили редко, и он изъявил желание поболтать. Я, правда, в том тоже вижу торговлю, пусть и неуместно здесь данное слово. Ведь общение тоже является обменом ценностями. Только ценности здесь иные. Но об этом мало кто знает. Точнее — не догадывается. А зря…

— Чего в тебе необычного, — он продолжал осматривать меня, поигрывая уздечкой. — Денег нет, это очевидно. Другое дело — глаза у тебя не завидущие. Как будто, все равно тебе: на седла дорогие ты смотришь, или на прилавок под ними. Но тогда, спрашивается, чего пожаловал?

Я оценивающе поглядел на седла. Да, действительно — дорогие. Не из-за цены, а из-за труда. Его вложено ох как много. (Собственно, это и определяет цену). Затем взгляд поднялся на продавца и вызывающе усмехнулся.

— За много лет торговли ты научился разбираться кое в чем.

— Еще бы, — глаза его польщенно сузились. Предвзятый холод в них чуть потеплел. — Основная мудрость торговли — не ждать, пока продастся товар, а найти человека, которому можно продать его за хорошую цену. А также отличить этого человека от простого ротозея. Как вот ты, к примеру.

— Но я не разинул рот, — резонно возразил я. (Люблю играть поверхностными значениями слов… впрочем, как и сокровенными). — Я просто остановился посмотреть на твой товар и на тебя.

— На товар, или на меня? — сразу насторожился торговец, делая ударение на последнем слове. Отложил уздечку и подобрался, словно желал выпрыгнуть из-за прилавка.

— Но твой товар и есть отголосок твоих устремлений, — вежливо продолжал я. Указал на рогатые седла и добавил, — не удивлюсь, если узнаю, что ты еще и сам мастеришь все это.