— Стой, стой! — кричит Ядрейка.

Хотел за ней бежать, удержать, да не успел. Огонь высоко взвился, из окон, из двери пламя вырвалось, крыша обрушилась, стены рухнули. Кончено.

Алешка не стал смотреть, как его дом догорает. Поднял узел, что его баба сумела спасти, повернулся и прочь пошел. Ядрейка и Вахрушка за ним следом.

Пришел Алешка прямо на постоялый двор. В дверь так стукнул, чуть доски не проломил. Хозяин отворил, посмотрел и спрашивает:

— Красного петуха, что ли, подпустили? Я тебя, Олсксей Онисимыч, предупреждал.

— А ты почем знаешь, что меня подожгли? — кричит Алешка. — Дьявол ты рыжий! Если ты знал, почему не сказал вовремя?

— Да Олексей Онисимыч, да Господь с тобой! Да успокойся. Откуда мне знать было? А вижу я, что ты в одной рубахе без штанов на улицу выскочил. И по твоей роже видать, что ты с пожара. Опалена-то вся. Да ты не веришь? Вон бочка с водой, посмотрись в воду, какой ты страшный. Да ты не гневайся, лучше выпей пива, у меня хмельное. Вон и узел у тебя за спиной, небось вытащил что подороже? Так подать пива-то?

Алешка спустил узел с плеч, заглянул туда, а там одно тряпье. Выругался Алешка нехорошими словами, вздохнул и говорит:

— Вот дура баба! Всегда-то была дурой и померла по-дурацки. Нашла что в узел вязать. Вовсе безмозглая была.

Только этим Алешка свою бабу и помянул. Выпили они пива, умылись, переоделись — в узле всякая одежа была. Алешка говорит:

— Чего нам здесь сидеть, ничего не высидим. Видно, пора мне из этого города убираться. Пошли мы отсюда да в Новгород-Северский. У меня там дружки есть.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПОХОД

Глава первая НЕВЕСТЫ

В 6692 году от сотворения мира князь Игорь Святославич Новгород-Северский по смерти первой своей жены заслал сватов к князю Ярославу Галичскому, захотел взять за себя княжну Евфросинию Ярославну.

Скоро сказка сказывается, да дело долго делается. Однако же как-то под вечер въехал гонец в Новгород-Северский, в городские ворота, на взмыленном коне прямо к княжьему двору поскакал.

Многие того гонца видели, а кто не видал, тому соседи сказали. Стали люди думать и гадать: к чему бы гонец да так поспешно скачет? К худу иль к добру?

Добро-то, оно редко бывает, верней будет к худу. А какое оно, худо-то? Откуда беды ждать?

Ой, не иначе, опять половцы ворвались в русскую землю, города жгут, имение грабят, людей кого убьют, кого в плен уведут…

Уж забегали женщины по соседним дворам, в горницах девушки пригорюнились. Ой, нет страшней половецкого плена! Они, половцы, красных девиц запрягают наместо коней, на девицах свои кибитки по широкой степи с места на место перегоняют.

Вот повыбежали все из домов на улицу, головы задрали, на небо смотрят. А небо предвечернее светлое и чистое, и нигде зарева не видать.

Тут на княжьем дворе ворота отворились, оттуда два воза выехали. А зачем возы да куда возы? Миленькие, постойте, погодите, куда едете, поведайте!

— Мы спешим, торопимся, некогда нам беседовать. Послали нас к рыбакам за рыбой, к бортникам за медом, к огородникам за овощыо, к охотникам за дичью.

— Миленькие, да зачем врать! Уж будто у князя припасу нет?

— Есть припас, а всё мало. Будет завтрашний день пир на весь мир, и вы придете, мед-пиво попьете. Княжья невеста близко. Заночевать остановилась в пригородном селе, в Михайлове. Завтра к обеду в город въедет.

— Ой, постойте, погодите, еще словечко скажите. Затем ли гонец прискакал?

— Затем и скакал — предупредить торопился.

А уж в княжьем терему все окна засветились. Комнаты прибирают, на деревянные скамьи парчовые подушки кладут, на поставцах золотую-серебряную посуду расставляют.

Княжна Евфросинья Ярославна к роскоши привычна, простого молока сыздетства не пила, на птичьем молоке вскормлена. Богаче Галича города нет по всей Руси.

Сказывают, сам царьградский император к Ярославу Галичскому в гости ездил. Так всему удивлялся, что, вернувшись домой, на стенах своего дворца повелел изобразить, каково там в Галиче пируют, каково па ловитву ездят.

Ой да не показалось бы Ярославне у нас убого да скаредно!

На птичьем дворе режут уток-гусей. На скотном дворе свиней колют. Свиньи визжат — по всему городу люди уши затыкают.

И уже все горожане, кому работа позволит, решили заутро выйти за городские ворота навстречу княжьей невесте.

— И мы пойдем? — спрашивает Вахрушка.

— Чем мы хуже людей? — отвечает Ядрейка. — Пойдем. И на княжну посмотрим, и себя покажем.

— Кому покажем? — спрашивает Вахрушка.

— Кому, кому? Встретим куму, встретим девицу, пусть на нас дивится.

— Какую девицу?

Вместо ответа Ядрейка Вахрушку щелк по носу.

— Такую! Самую распрекрасную!

Да что ж это такое? Откуда Ядрейка с Вахрушкой здесь? Как же они очутились в Новгороде-Северском? Давно ли они с Алешкой встретились, да ночью дом, где они спали, сгорел, и решили они из того городка поскорее уйти.

А не стану вас обманывать: уже давно. Оно, как половина сказки закончилась, вторая началась, вы страничку перевернули, и два года протекло. Уже третий пошел! Прошу прощенья за упущенье.

Сейчас все расскажу по порядку.

Повел их тогда Алешка за собой в Новгород в Северский. По дороге спрашивает:

— Вы дальше-то опять скоморошничать будете?

— Нет, — говорит Ядрейка, — отвык я.

— Нет, куда Ядрейка, туда и я, — говорит Вахрушка.

— У меня, — говорит Алешка, — на княжьем дворе дружки есть. Стоит мне словечко молвить, они мне всё что захочу, представят, на любую службу примут. Буду я там самому князю служить в его покоях, в дружинники выйду.

Ядрейка сомневается, с ухмылкой спрашивает:

— Ну уж и в дружинники! Почему уж не прямо в князья?

— Нечего зубы скалить, — говорит Алешка. — На этом свете кто смел, тот и съел. На этом свете всяко случается. Былины-то сказывают про старину, как жил-был богатырь Добрыня Никитич, начал службу конюхом, а кончил-то старшим дружинником. А он-то, никак, из смердов был, а я как-никак поповский сын.

— Мне так высоко забираться не хочется, — говорит Ядрейка. — Я, у боярина живучи и в монастыре, за конями привык ходить. Мне бы опять конюхом стать.

— И мне конюхом, — говорит Вахрушка.

Вот уж верьте не верьте. В самом деле у Алешки при княжьем дворе важные дружки. Всё по желанию исполнилось. Алешка князю в его покоях прислуживает, кушанья подает, а Ядрейка с Вахрушкой на конюшне коням подстилки меняют, подсыпают овес в кормушки.

Так два года прошло, пошел третий год…

А теперь с того места, где остановились, опять поведем рассказ.

Утро-то какое хорошее настало. Солнышко светит, вместе с людьми радуется. Есть ему на что светить, людям на что дивиться. Весь город за ворота высыпал.

Вот и князь со свитой невесте навстречу выехал. Вот уж и невестин поезд видать. А вот и она сама.

Едет она верхом на белом коне. На ней поверх шелкового платья синий дорожный плащ на царьградский лад — спереди покороче, сзади-то длинный, в цельном полотнище ворот прорезан, к вороту капюшон пришит, на голову накинут, из-под него черные тугие косы висят. А собой княжна высокая, тонкая, змеевидная. Нос горбоносенький, взгляд прямой, не опущенный, голову на тонкой шее гордо несет.

Смотрит Вахрушка — ах, хороша княжна! У брата Никодима икона висела в келье, будто с Евфросиньи Ярославны писана. Как она белую ручку подняла — плащ тяжелыми складками лег, точь-в-точь как на той иконе. И глазами своими, большими, темными, будто прямо на Вахрушку посмотрела. А кругом шепчутся:

— Уж больно худая! Уж больно гордая! Покойная-то княгиня получше была! Такая была добрая, второй такой не нажить.