— Вы хотите сказать, что убийцу надо искать среди местного населения? Но ведь и Санько местный житель!

— Анализируя факты, — терпеливо продолжал полковник, — мы пришли к выводу, что самая важная улика против Санько — изъятое у него одноствольное охотничье ружье шестнадцатого калибра, — по-видимому, отпадает. Если отпала основная улика, значит, и обвинять его в убийстве мы не имеем права. Возможно, конечно, что обнаружатся какие-то новые факты, подтверждающие его вину. Но пока их нет, и сейчас мы можем твердо и определенно утверждать лишь одно: да, убийцу Юрко и Олексюка надо искать в этом селе.

Уже темнело. В селе постепенно стихало деловое оживление напряженного трудового дня. Не стучал больше молот на колхозном дворе, не урчал трактор, смолкли смех и говор у амбара, разбежалась по домам детвора. Вечер рождал новые звуки, приглушенные и мягкие. Протяжно мычали коровы, с тихим звоном опускались в колодцы ведра на длинных «журавлях», монотонно попыхивал движок колхозной электростанции. Где-то, на дальнем конце села, нетерпеливый гармонист тронул лады баяна. Обрывок напевной мелодии словно растаял в вечерней мгле. Невольно Головин подумал, как не вязалось событие, которое привело его сюда, с красотой этого весеннего вечера, с умиротворенным покоем уходящего дня. И снова слово «ошибка» напомнило о себе, как заноза. Теперь он уже не сомневался в поспешности Клебанова. Невеселые мысли Головина прервал капитан Григорьев. Он почти выбежал из переулка, стукнул каблуками, козырнул:

— Товарищ полковник, разрешите обратиться?

Головин улыбнулся. Исполнительный, деловитый Григорьев нравился ему.

— Что нового, капитан?

— Порядок, товарищ полковник! Привез ту женщину, что свидетельствовала на суде в пользу Санько. Ждет в сельсовете.

— Порядок, говорите? А сами-то верите, что стрелял Санько?

— Противоречия в деле задержанного, конечно, имеются... Я говорил о них товарищу подполковнику.

— Почему же подписали документы перед отправлением дела в суд?

Капитан замялся.

— Подполковник Клебанов опытнее меня... Я думал, если он настаивает...

— Значит, вы подписали документы, в достоверности которых сами не были убеждены? Так я вас понял? Краска смущения залила щеки Григорьева.

— Так, товарищ полковник, — сказал он, опуская глаза. — Сознаю свою ошибку.

— Это хорошо, что поняли ошибку, капитан, — несколько мягче сказал Головин, но глаза его по-прежнему смотрели сурово. — Следует сделать для себя выводы и научиться отстаивать свою точку зрения. Мы с вами не шахматные задачи решаем. И человеку дана только одна жизнь. Испортить эту жизнь — такое преступление, какому и меры не сыскать!

— Я понимаю, товарищ полковник, — тихо проговорил Григорьев. Голос его срывался от волнения. — Надо было, конечно, о своих соображениях доложить вам, а я усомнился... Заглушил собственные сомнения... Да что и говорить!

Клебанов разговаривал со сторожихой и теперь спустился с крыльца. Заметив его приближение, Головин прервал капитана.

— Ну, добро! Посоветуйтесь тут с подполковником о дальнейших действиях, а с Демченко я поговорю сам.

В сельсовете Головин увидел молодую женщину в цветастом платке. Истомленная ожиданием, она нервно кусала губы и то завязывала, то развязывала концы платка. Серые с влажным блеском глаза ее настороженно и испуганно глянули на Головина, щеки вспыхнули и сразу побледнели.

— Здравствуйте, милая... Александр Петрович Головин, — представился полковник, протягивая женщине руку.

— Катя, — тихо молвила женщина, и щеки ее снова вспыхнули.

Чтобы дать ей время прийти в себя, Головин расспросил ее о работе, о семье, поговорил о родном селе Кати, в котором он был проездом. Чувствуя дружеское расположение полковника, Екатерина Демченко заметно успокоилась и стала отвечать на вопросы не так односложно, как вначале.

— Ну, а теперь, когда мы с вами познакомились, давайте поговорим и о деле, ради которого пришлось вас потревожить, — словно спохватился вдруг Головин. — Вы, наверное, догадываетесь, зачем я вас вызвал?

Демченко уклонилась от прямого ответа.

— Вам виднее...

— Хорошо, тогда я вам объясню. Дело касается ваших показаний на суде относительно Санько. Вы действительно видели его в вечер убийства в Христовом?

Демченко затеребила бахрому платка.

— Видела!

— Я бы попросил рассказать об этом подробнее.

— А что же такое необыкновенное рассказывать! Был в Христовом, и все! Видела я его, на улице встретила... Зря вы человека таскаете, напраслину на него возвели.

— Поймите, Катя, такой ответ не может нас удовлетворить. Вы говорите, что мы зря арестовали Санько. Выходит, вы хотите помочь напрасно обвиненному человеку. А рассказать, где и как его встретили, отказываетесь. Как же мы тогда можем поверить вашему свидетельству? Невольно напрашивается мысль, что вы обознались, нетвердо помните, что действительно видели Санько именно в тот вечер. Тем более что и муж ваш утверждает, что Санько к нему не заходил.

— Муж в этот вечер поздно домой вернулся. Он скот на мясокомбинат гонял, — поспешно сказала Демченко.

— Значит, Санько заходил к вам домой в отсутствие мужа? Почему же вы об этом не сказали на следствии? И только что заявили, будто встретили Санько на улице?

Демченко судорожно глотнула воздух, хотела что-то сказать и вдруг закрыла лицо руками.

— Как же я могла сказать, если у меня муж, дети... Неужели вы не понимаете? — сквозь слезы выкрикнула она. — Ведь позор-то какой, стыд! Никогда бы никому не призналась, кабы не жаль безвинного человека. До самого суда не знала, что пойду свидетелем объявлюсь. Все от совести своей хоронилась. Да и на суде-то, небось знаете, все путалась, все про встречу на улице говорила.

— Понимаю, Катя, что вам нелегко во всем признаться. И хочу вам объяснить: разбивать вашу семейную жизнь мы не собираемся. То, что случилось, дело вашей совести. От суда вы можете потребовать, чтобы свои показания вы давали при закрытых дверях. О ваших показаниях на следствии никто не узнает. Можете не боясь рассказать все откровенно.

И Катерина Демченко рассказала.

Это была повесть о двух запутавшихся, слабовольных людях, стыдящихся и самих себя и своих близких, перед которыми они должны были лицемерить. Однако ее показания со всей очевидностью подтверждали, что в памятный вечер Санько действительно в селе Веселом не был.

Выходя из кабинета председателя сельсовета, где происходила эта беседа, Катя задержалась в дверях. Полковник заметил: глаза ее просветлели, плечи расправились шире, словно сбросила она груз, который давил ее непосильной тяжестью.

— Вы теперь, товарищ полковник, конечно, понятия низкого обо мне, — сказала она с робкой улыбкой и остановилась, подыскивая слова. — Только я хочу сказать: словно затмение с меня сошло. Уж так наказнилась, уж так намучилась... Вместе бы с кожей сняла с себя позор... Вы не думайте, что я такая... совсем пропащая... нет!

— Ну что вы, Катя! — дружески улыбнулся полковник. — У вас хватило мужества сознаться и спасти человека. Это многое значит. По-иному будете смотреть теперь на жизнь.

У крыльца сельсовета полковника уже ждали в машине Клебанов и Григорьев. Он уступил капитану первое сиденье и занял место рядом со своим заместителем. По дороге он сухо изложил Клебанову суть показаний свидетельницы, приказал уточнить ряд фактов, о которых она говорила, и в заключение сказал:

— Проверить все утром и завтра же отпустить Санько. Да лично перед ним извинитесь. Ежедневно мне докладывать о дальнейшем ходе следствия по. делу об убийстве в селе Веселое. О том, что произошло, мы поговорим особо.

Долго в эту ночь не мог заснуть Александр Петрович Головин. Мучительный стыд жег ему душу.

«Как же я не разгадал Клебанова раньше? — спрашивал он себя, ворочаясь с боку на бок. — Не замечал его чванливой самоуверенности, показной возни с бумагами, холодка, с которым он относился к работе? Это его невозмутимое спокойствие я воспринимал как выдержку, умение владеть собой. Оказывается, за ним крылось равнодушие... И ведь были же у меня основания присмотреться к нему попристальнее. Да, были...»