– Почему – кажется?

– Они встречались со студенческой скамьи. И с виду у них отношения и впрямь были, как у влюбленных. Но я-то хорошо знаю историю их взаимоотношений…

– Расскажите, пожалуйста.

– Знаете, как-то неудобно мне сейчас говорить о Вале что-либо дурное… Хотя, это как посмотреть… Дело в том, что Артур учился в нашей группе. И был… в общем, неравнодушен ко мне. Мы даже встречались некоторое время… Но потом Валя оказалась… ну, скажем, удачливей, и Артур стал уделять больше внимания ей. Тогда мы с ней поссорились, но вскоре я встретила Владислава, и вновь наши отношения стали дружескими. Так вот, достаточно хорошо зная Валю, ее резкий, взрывной характер, трудно поверить, что она по-настоящему способна полюбить Артура.

– Что он собой представляет?

– Как вам сказать… Красив, умен, обходителен. Интеллигентный человек в полном смысле этого слова. Правда, очень замкнут. Лишнего слова из него не вытянешь, особенно когда он не в настроении. А вот как артист, увы, способностями не блещет. Но то обстоятельство его, похоже, мало волнует. Да в том-то и беда, что Валя, сама талантливая актриса, влюбленная в свою работу, не могла и на дух переносить тех, кто не отдает всего себя театру, а просто отбывает положенное время, вымучивая предложенные по штату роли. А Тихов как раз из таких. Вот еще почему у меня были сомнения в их полной взаимности. Впрочем, точно не знаю, это мои домыслы. На эту тему я с Валей никогда не разговаривала… Прощаясь, Дубравин спросил:

– Когда будут хоронить Валентину Петровну?

– Завтра, в двенадцать…

Уже в прихожей, одеваясь, майор заметил ошейник и поводок.

– Вы завели себе собаку?

– Нет. Это память о Джиме, был у меня терьер. Умница…

– Где же он сейчас?

– Видимо, чем-то отравился. Примерно за неделю до смерти бабушки.

Дубравин, который уже было взялся за дверную ручку, резко обернулся к Ольховской и спросил, почему-то неожиданно для себя волнуясь:

– А как это случилось?

– Я приехала из театра где-то около одиннадцати вечера. И застала бабушку в слезах: Джим был уже на последнем издыхании. Утром они как обычно гуляли – я еще спала. Бабушка говорила, что на прогулке Джим был скучен, поскуливал, дрожа как в лихорадке. Она подумала, что Джим просто замерз: на улице шел сырой снег, дул ветер. Потому они возвратились быстро. Бабушка накормила его теплой болтушкой с мясом, и Джим повеселел. А вечером…

– Ветеринара вызывали?

– Когда я приехала домой, уже было поздно – Джим скончался у меня на руках. А бабушка от растерянности не сообразила, пыталась лечить его домашними средствами. Да ветеринар и не успел бы приехать: все случилось в течение часа. По всем признакам, Джим отравился. Но чем? И когда?

– Может, на прогулке?

– Что вы… Я его приучила ничего не брать из чужих рук и не подбирать объедки на улице.

– И он держался? Все-таки животное…

– Я несколько раз проверяла. Отказывался от самых аппетитных кусков, которые по моей просьбе разбрасывали на пути знакомые.

– Значит, на улице отравиться не мог… Странно… – пробормотал себе под нос Дубравин.

– Что вы сказали?

– Я? Да нет, это… До свидания, Ариадна Эрнестовна! К Модесту Савватиевичу майор приехал вечером. Он хотел узнать, где находился Крутских, когда у Ольховской были уворованы драгоценности.

Нельзя сказать, что посещение и расспросы Дубравина понравились старому ювелиру. Но он не обиделся, по крайней мере сделал вид, что полностью согласен с майором в необходимости подобных справок для следствия и что это вовсе не бросает тень на его доброе имя. Выглядел Модест Савватиевич неважно, как он объяснил, немного приболел. Держался как-то скованно, разговаривал нехотя, что при его бойком жизнерадостном нраве было весьма странным.

Крутских заверил майора, что в тот вечер он, как обычно, был дома и разыгрывал шахматные эпизоды. И, как всегда, допоздна. Но подтвердить его заверения некому. А порасспросив соседей Модеста Савватиевича, майор узнал, что тогда старый ювелир во второй половине дня куда-то уходил из дому. А вот когда возвратился, никто не видел. Мало того, они обратили внимание, что в квартире Крутских с вечера горел только ночник. И это было для них необычным, так как Модест Савватиевич любил много света, и, едва начинало темнеть, включал люстру.

"Совпадение? Можно ли верить соседям? – размышлял Дубравин по дороге домой. – А Крутских? Было это и недавно, и давно. Смотря как повернуть… Для меня тот вечер – дата памятная. После заявления Ольховской. А для Модеста Савватиевича – если, конечно, он не темнит – обычный. Многие забывают, что делали вчера, позавчера. А тут… Дни бегут… Соседи… В их ответах было чересчур много "кажется", "как будто". За точность никто поручиться не мог. Поди разберись… И все-таки, Модест Савватиевич, еспи судить строго по канонам криминалистики, алиби ваше, мягко говоря, вызывает некоторые сомнения…".

Отступление 2. "КОРОЛЬ" ОДЕССКИХ ЮВЕЛИРОВ

Ювелир Содомский был невысок ростом, тщедушен телом, но упрямства и силы воли ему было не занимать. В детстве он попал под карету, и сломанная левая нога плохо срослась: Содомский довольно заметно хромал. Ему не было еще и тридцати лет, когда он стал одним из выдающихся мастеров ювелирного дела в царской России.

В Гловск ювелир попал совершенно случайно и не по своей воле. Необузданная фантазия и тщеславие, которые как-то не вязались с внешне меланхоличным человечком, небрежно одетым и вечно простуженным, принесли ему массу неприятностей и сомнительного свойства славу, шагнувшую даже за рубеж

А началось все с того, что Содомский решил доказать свою гениальность в ювелирном деле весьма необычным способом. До 1908 года он жил в Одессе (где и родился). Однажды к нему заявился некто фон Заксе, немец по происхождению, международный авантюрист по призванию, и предложил выгодный гешефт. Дело в том, что за границей резко возрос интерес к славянской старине, особенно к скифским сокровищам, которые "стараниями" грабителей могил скифских царей стали появляться на международных аукционах и стоили там бешеных денег. Он-то и предложил Содомскому изготовить подделки, да так, чтобы ни у кого не возникло сомнений в их подлинности.

И Содомский согласился. Нельзя сказать, что только из-за денег: ювелир был горд, принципиален и на сделку с совестью даже весьма солидная сумма, предложенная ему за работу господином фон Заксе, подвигнуть его не могла. Но этот коварный пройдоха зацепил самую больную струнку в душе Содомского: в конце разговора он высказал сомнение в способности ювелира выполнить работу так, чтобы, как говорится, комар носа не подточил – чтобы подделки нельзя было отличить от настоящей старины.

Содомский долго молчал, а потом только и сказал: "Они будут лучше подлинных…" И это означало, что договаривающиеся стороны пришли к полному согласию…

За месяц каторжного труда ювелир изготовил золотую тиару скифского царя, украшенную драгоценными камнями, и два ритона.

Возможно, Содомский так никогда бы и не узнал о дальнейшей судьбе своих "произведений", не попадись ему на глаза в одном из журналов фотографии скифских сокровищ, приобретенных Лувром, где среди всего прочего красовалась и его тиара. Сумма, которую всемирно известный музей уплатил за нее, ошеломила Содомского. Ему бы промолчать, ан нет, взыграло честолюбие. И ювелир поехал в Париж, где вскоре разразился "скандал века", как называли признание Содомского в авторстве тиары газетчики.

Правда, ему сначала не поверили, несмотря на то, что он представил свои эскизы, рисунки подделки и состав золотого сплава, из которого отливал тиару и над которым очень долго бился. Тогда Содомский, чтобы доказать свою правоту, закрылся в гостиничном номере и за неделю изготовил другую тиару, которую нельзя было отличить от приобретенной Лувром. Сомнения у экспертов отпали, Лувр в горести подсчитывал убытки и пытался отыскать "владельца" тиары фон Заксе, который, конечно же, не поспешил дать свой адрес, а Содомский на гребне славы вернулся в родную Одессу, где его чествовали как национального героя и где прозвали "королем" ювелиров.