В настоящее время во всех учебных заведениях, особенно коммерческих, введена единая система письма. У пятидесяти с лишним процентов людей одинаковые почерки. Кроме того, доказано, что у двадцати процентов людей вообще нет своего выработавшегося почерка, что они пишут раз так, а раз — эдак.

Один судебный эксперт по почеркам заявил, что некий документ писала молоденькая девушка в возбужденном состоянии. В действительности его написал ее дедушка.

Недавно в одном суде случился ляпсус. Специалиста по графической экспертизе пригласили по делу, в котором фигурировало письмо, напечатанное на пишущей машинке.

Что бедняге оставалось делать? Памятуя о присяге, эксперт показал, что письмо отпечатано на машинке, систему которой он не может распознать, а также, что ему неизвестно, умеет ли подсудимый писать на машинке.

(Суд поверил обвиняемому, что он не умеет писать на машинке, поскольку тот окончил Чешско-славянское коммерческое училище.)

Интересными бывают заключения судебных врачей. От их выводов в девяноста процентах случаев зависит судьба обвиняемого.

Весьма странно поэтому выглядит, когда один и тот же судебно-медицинский эксперт в заключении говорит: «Подозрительным представляется необычайное спокойствие обвиняемого»; а через две недели, по другому делу: «Подозрительной представляется необычайная взволнованность обвиняемого»!

Бывает, однако, приходится слышать такое, что у публики от ужаса волосы встают дыбом.

Я сам знаю одного судебного врача, который выглядит весьма благодушно; тем не менее, давая недавно заключение, этот человек сказал:

— По собственному опыту знаю, что после удара топором не каждый валится сразу…

Клятва Михи Гамо

Утреннее солнце только-только вышло из тумана, лениво перекатывающегося по равнине, и едва успело позолотить купол нижедомбровского костела, а Миха Гамо, самый богатый хозяин в Мурском округе,[5] уже шел узкой дорожкой над крутым берегом стремительной Муры. То и дело Миха останавливался и вперял свой взор в рокочущие, бурно несущиеся под обрывом воды, словно в этой мутной воде, уносящей с собой ил и глину, искал ответ на мучивший его вопрос: «Кому же это вчера вечером в корчме у перевоза он пообещал в жены свою дочь Матешу?» Река Мура ревела монотонную песню вздувшихся вод, а Миха Гамо, в недоумении мотая головой, осторожно ступал по круче и — хотя утренний холодок еще не прошел — уже стирал пот, обильно выступавший у него на лбу от обуревавших беднягу мыслей. Пожалуй, еще ни разу в жизни ему не приходилось шевелить мозгами так, как сейчас, когда он шагал по этой дорожке.

Миха помнит, что позавчера на хорватскую сторону, в Лудбрег, погнал продавать десять лошадей и взял с собой трех своих работников — Крумовика, Растика и Касицу. Удачно расторговавшись, Миха Гамо вчера пополудни вместе с работниками заехал в корчму подле мурского перевоза. Миха хорошо знает, что в трактире было многолюдно. Матео Лучик, корчмарь проклятый, подает вино, несет рыбу, сготовленную с красным перцем, вино приходится по вкусу…

— А не пропить ли нам, хлопцы, жеребенка, что всю дорогу так ржал? — обратился хозяин к работникам.

— Что ж, благослови господи, — молвили хлопцы.

И велит Миха Гамо подать «запитой жбан», который с дырочками по верхнему краю: если его нагнуть, вино, вместо в рот, течет на пол. Не всякий умеет пить из такого жбана. Одно его ухо в виде трубочки, другое — тоже. Одно отверстие нужно заткнуть пальцем, а вино тянуть из второго. Но зато какой смак пить вино из такого глиняного «запитого жбана»! Льется оно быстро, приятно, а тепло по телу разливается медленно. Выпьешь, наполнишь и подашь соседу. Тот выпьет, нальет, — и пьет третий. Глаза начинают блестеть. Вдруг все, кто сидит вокруг «запитого жбана», затягивают песню… А Матео Лучик, корчмарь проклятый, все носит да носит вино, то, которое с холмов за Вараждином.

— Ну, какой я хозяин? — спрашивает Гамо.

— Хороший хозяин, — отвечают Крумовик, Растик и Касица, и пьют за его здоровье. А вместе с ними пьет крестьянин Леков, а также Опатрник, Келин и другие — бог знает, кто там был еще! За столом знакомые лица, пьешь с ними без разбору, но кто это был, не помнишь. Расцелуешься с кем-нибудь, и не знаешь, с кем побратался. Перед глазами все вертится то в одну, то в другую сторону, ноги как-то странно тяжелеют, а ты сидишь и весело мурлычешь себе под нос: «Дой, дой, дой-дум-дой, дум-дум…»

И ведешь странные разговоры… И почему-то божишься, и даешь такую страшную клятву, что Матео Лучик осеняет себя крестным знамением! А ты клянешься, что отдашь единственную дочь Матешу кому-то в жены. Кому-то, с кем ты только что побратался, и о ком, когда проспишься, не знаешь, кто это был, откуда явился, пришел ли с тобой, либо в корчме уже сидел, а может пришел позже или…

Не знаешь, был ли то Крумовик, Растик, а может третий работник — Касица, кривой на один глаз. Не помнишь никого, и только знаешь, что божился, что давал ужасную клятву, бога живого призывал в свидетели, да кажется и крест целовал, и от всех потребовал засвидетельствовать твою страшную клятву…

Дойдя в рассуждениях до этого места, несчастный отец сокрушенно опустился в траву на берегу и стал думать, как быть дальше?

На душе у Гамо было так тяжко, что он едва не заплакал. Но к счастью, вовремя вспомнив про своего патрона святого Миху, горемыка вознес к нему молитву, умоляя вложить добрый совет в его непутевую, глупую и безрассудную голову.

Помолившись, Гамо уставился в желтые воды разлившейся Муры, стал смотреть, как кипят водовороты, как волны подмывают берег и швыряют на него клочья грязной пены.

И тут, когда Миха зажмурился, ему почудилось, будто святой шепчет ему на ухо: «Незаметно порасспроси своих работников, что и как вчера было».

— Спасибо тебе, святой Михо, — набожно произнес крестьянин. — Ежели твой совет окажется хорош, вставлю твой образ в новую раму, а раму отдам позолотить, святой Михо!

Поднялся горемычный и пошел берегом к своей плавучей мельнице, где его работники мололи кукурузу. Но чем ближе подходил к двум баркам, привязанным цепями к берегу, с большим мельничным колесом между барками, чем громче доносился до его ушей мельничный перестук и сиповатое пение работников, тем медленнее переставлял ноги Миха Гамо.

— А вдруг я посулил дочку Крумовику или Растику, либо одноглазому Касице?

Хозяин перешел мостик и с бьющимся сердцем вступил в маленькую мукомольню.

— Добар дан, хлопцы, бог в помощь!

— И тебе добар дан, хозяин!

— Ну как, ребята, не болит после вчерашнего голова?

— Не болит, хозяин. А твое здоровьице?

— Бог ми дал здраве, Крумовик. Пришел посмотреть, как идет помол. Много мучицы из новой кукурузы?

— Сыплется с божьей помощью…

Миха Гамо уселся на мешок и несмело спросил:

— А что, хлопцы, не говорил я часом у Матео Лучика чего негожего?

Работники в смущении замялись.

— Да как тебе сказать, — серьезно начал Растик, самый старший, — что-то не припомним. Вот только Матешу кому-то обещал в жены. Ведь это вино — чертово зелье, как говорит наш священник! — делает чудеса и туманит голову… Но вот кому ты ее посулил, того не знаем. Толкуем тут об этом промеж собой и никак не вспомним. И клятву давал, даже страшно вспомнить какую! Правду я говорю, Касица?

— Хорошо так, по-христиански ты начал божиться, хозяин, — вздохнув, заговорил одноглазый Касица. — «У име отца и сына и светего духа, я, Миха Гамо, клянусь…» А потом нечистым поклялся и алых чертей помянул… совсем как ксендз на проповеди.

— И дикого кабана, — печально добавил Крумовик и перекрестился. — «Пусть, говоришь, дикий кабан своим нечистым рылом выроет мое тело…» Правда, Касица? «И да не будет мне на том свете покоя, пускай молния сожжет мой двор, вода затопит поля, воронье выклюет очи, пусть лишусь одного за другим всех членов, пусть волки отгрызут мои уши, и сгниют мои внутренности. Помереть мне без святого причастия, и пускай черт через навозную кучу протащит мою душу в геенну огненную, где буду гореть во веки веков…»