— Чего хотим-то?.. Он еще спрашивает!.. Дети, младенцы мрут!.. Бега хотим!.. Пусть бег выйдет!.. Вам баранов для жертвы поставляют, а вы!.. Хотим бега-а!.. С бегом хотим говорить!.. Пускай отвечает за пагубу!..

Этого Секи-стегай, видимо, не ожидал и растерянно оглянулся. А крики нарастали:

— Духи отвернулись от вас!.. Хотим с бегом говорить!..

Шаман совладал с собой, шагнул вперед.

— Пусть один говорит! — закричал он, срывая голос. — Вечное Небо свидетель — пусть один человек скажет перед ним! Пусть скажет перед Великими Духами!

Толпа моментально затихла. Человек переглядывался с человеком — и опускал глаза. Все переглядывались. Все опускали глаза.

А я вспомнил мать. Вспомнил Нишкни. И мне, как давеча, захотелось спросить. Да, как давеча, мне захотелось, чтобы кто-нибудь держал перед нами ответ. Чтобы ответ был дан нам, уцелевшим. Чтобы ответ был дан.

И среди всеобщего молчания я закричал, и прозвучал мой голос непривычно громко, почти истошно:

— Почему был заклан белый баран с черной ноздрей? Почему не послушались Духа Балбана? Почему не был зарезан черный баран с белой ноздрей? Почему не послушались Духа? Отвечай, бег! — кричал я из последних сил и дыхания. — Шаманы, отвечайте!

Дряхлый шаман зашатался, двое других подхватили его под руки. Отсюда было видно, как побледнел Секи-стегай, зашарил по толпе глазами.

— Кто? — завопил он в растерянной ярости. — Кто это говорит?

И вдруг вся толпа дружно взорвалась воплями:

— Отвечай, проклятый!.. Почему белый баран?.. Кто ослушался Духа?.. Бег!.. Бега сюда!..

Толпа стала напирать на шаманов. Дряхлый бежал самый первый. Секи-стегай оставался до самого конца.

— Тихо! — надрывался он. — Тихо, люди земли Магог!

Ему отвечал хор истошных воплей:

— Черный баран!.. Белый баран!.. Дети, младенцы мрут!.. Бега!.. Сами жрете!.. Бей!..

С последним криком все переменилось. Секи-стегай исчез, как сквозь землю провалился, огонь потух, затоптанный сотнями ног, толпа наперла на ворота — и вдруг совсем рядом заполошно завопили:

— Берегись! Лучники! Лучники!

Сейчас я понимаю, что тогда закричали поздно. Еще раньше можно было понять, что бег к нам не выйдет. Что я своим одиноким криком рассердил всех в урде донельзя. Что нам было не спастись. Но тогда я этого еще не понял. Тогда никто этого не понял.

Неожиданно со всех сторон на нас посыпались стрелы. Стреляли беговы нукеры, прятавшиеся за повозками. Я развернул коня, но возникла давка, всадники хлестали коней и друг друга, стремясь выбраться, сверху сыпались стрелы, и лошади выносили своих хозяев из давки уже мертвыми. Из толпы в воинов бега тоже полетели стрелы, поражая нукеров, но отпор было слишком слабым.

А потом ворота урды распахнулись, и наружу вынеслась конница бега, стремительно обхватывая нас с боков. Там, где конница соприкоснулась с толпой, началась рубка. Немногие в толпе были вооружены и способны оказать сопротивление, так что рубили воины безоружных. Крик и стон поднялся над полем.

Не знаю, что я делал тогда. Не помню. В памяти остались только стоны, хрипы, лязг клинков. Мой конь сам вынес меня из рубки, и я поскакал прочь, видя краем глаза, как рядом скачут другие, кому удалось вырваться вместе со мной. На холме мельком оглянулся. Внизу конники бега добивали взятых в кольцо людей, пришедших искать у него справедливости.

— Скорей, скорей! — закричали над ухом. — Они могут пуститься за нами!

И я поскакал за ними, сам не зная куда.

ДАЛЬ

Прошло несколько лет в земле Огон. Годы здесь были так же коротки, как и местные слова. Год не успевал начаться, как уже заканчивался, и люди земли Огон шумно и радостно отмечали его смерть. В земле Магог за это время прошел всего год. Думаю, немного событий произошло за этот срок. Кто-то обрел свое последнее имя. Кто-то впервые увидел этот свет. Кто-то ушел в землю Огон. Перед моими глазами вставали желтые степи и вдали — синеватые горы, с которых бессонные тэнгэры взирали на порученные их надзору земли. Мне часто снились сны о земле Магог. Снился муравьиный лёт — неожиданно огромный черный густой рой поднимается с земли и застилает солнце. Становится темно. Солнце скрывается. Я ищу лук, чтобы меткой стрелой рассеять нависшую надо мной угрозу, но лука под рукой нет. Нет и солнца, кромешная тьма. Я просыпался и уже не мог уснуть. В такие тяжкие ночные часы, захлестнутый мучительной волной бессонницы, я все чаще и чаще приходил к мысли о том, чтобы вернуться, — и лишь данное Нишкни обещание удерживало меня.

А за короткие годы в земле Огон успело произойти многое. Умер человек Джованни, и новый владелец дома попросил нас съехать. За это время много других сбегутов приехало из земли Магог, и всех Джованни поселил в своем доме. Смерть Джованни застала нас врасплох. Большинство постановило искать общую квартиру неподалеку. Меньшая часть, включая и меня, решила искать отдельное жилье.

Я поселился в маленькой квартирке возле порта, где начал работать еще зимой — разгружал большие пароходы, приходящие в землю Огон из дальних стран. Работа была тяжелой, но я был рад ей. Она отвлекала меня от мыслей, и, приходя домой, я падал на кровать и засыпал. Просто падал и засыпал, не думая. Это меня устраивало. Я не хотел думать. Как можно дольше не хотелось мне ни о чем думать, и главный вопрос — «когда?» — не возникал во мне уже пару месяцев.

Мысли появлялись по выходным. Оказалось, что в эти дни мне нечего делать. Со сбегутами видеться не хотелось, хотя изредка они приходили ко мне — не оставляли осторожных попыток уговорить меня к ним вернуться. Но по выходным меня не бывало дома. Я бродил по городу, а вечером отправлялся в ближнее кафе. Иногда ко мне присоединялся Языгу. Вместе мы углублялись в узкие улочки старого центра, где древние церкви перемежались сувенирными лавками и ресторанчиками, бродили до изнеможения, а потом отдыхали на скамейках маленьких, покрытых брусчаткой площадей, украшенных памятниками давно позабытых государственных деятелей. И все это время мы говорили — конечно же, о земле Магог, потому что в земле Огон всегда хочется говорить о земле Магог, а в земле Магог не можешь говорить ни о чем другом, кроме как о земле Огон. Мы говорили о вёснах нашей родины, внезапных и кратких, как приступ, обессиливающих, обескровливающих своим нежданным, несвоевременным приходом. Вёснах жестоких и своевольных, как правитель-самодур, которому взбрело в голову явиться с гор, когда не ждали, и закатить веселье, чтобы на вчера еще заснеженных ветвях распустились почки и птицы завели весенние трели. А потом, когда праздник весны в самом разгаре, когда деревья стоят в цвету и поля готовятся к посеву, каверзному властителю вдруг становится скучно, и он в мгновение ока сворачивает щедрые столы и яркие палатки — и цветущую землю заносит снегом, холодным зимним снегом. В мгновение ока тепло сменяется стужей: гибнет урожай, падает скот, хворают люди. Тяжкое и невыносимое время — весна в земле Магог.

Но странно — и по этому нелюбезному времени можно тосковать. Много раз Языгу рассказывал мне, как часто снится ему весна, как любил он всегда тамошнюю весну, которая пробуждает тебя от зимнего оцепенения, как охотник будит залегшего на зиму зверя, мгновенно нагревает тебя, как котел, заставляя кровь бушевать и кипеть. Бесноватые вёсны земли Магог, вас не хватало моему другу. Он разбалтывался, распахивал душу. Оказывалось, что он скучает по вещам невероятным, непонятным — например, по запаху пыли, тому особенному запаху, привкусу на языке, который всегда ощущаешь там. Пыль тонким слоем покрывает каждый предмет, висит в воздухе — желтая пыль, сдабривающая твою жизнь, как особенная приправа. От нее никуда не деться, люди выметают ее из жилищ, стремясь от нее избавиться, — а на чужбине, где пыль совсем другая, какая-то послушная и безвкусная, начинают тосковать по той, особенной пыли, пыли детства. Я слушал его и соглашался: да, и мне не хватает ее, да, мне так же недостает ее запаха.