Любопытно, а куда девают азот? Выпускают обратно в атмосферу? Или чистый азот тоже нужен человеку для чего-то?

Некрасивая девушка в белом халате, слишком длинном для нее, с закатанными рукавами, в косынке, закрывающей брови, начальствует над человеческими жизнями, не позволяет им оборваться.

Хруст стекла. Сколько ампул надламывает за ночь сестра, сколько делает уколов? Камфара, пантопон, морфий, новокаин, кордиамин...

Хорошо бы этой сестре-дурнушке стать врачом. Первый и самый трудный экзамен, экзамен на милосердие, хоть он и не значится в ряду вступительных экзаменов в мединститут, она уже выдержала.

Открывается настежь двустворчатая стеклянная дверь, и две девчушки, обе в халатах не по росту, ввозят на каталке нового больного. Он в шляпе, в пальто, в ботинках. Его раздевают, не разрешая поднимать голову и делать резкие движения, пришвартовывают каталку вплотную к кровати и с трудом переволакивают на нее больного. Обе санитарки — такие же недоростки, как и дежурная по палате: можно подумать, что в их медучилище высоких вообще не принимают.

Всю ночь реаниматоры старались спасти от удушья вновь привезенного, а он плакал и интеллигентно умолял:

— Ну, доктор, ну будьте волшебником! Ну спасите мне жизнь, очень прошу об одолжении! Ну, пожалуйста!..

Больной, лежавший рядом с Михеичем, чтобы не слышать и не видеть всего этого, принимал на ночь снотворное — и свой порошок, и соседский, да еще выпрашивал у дежурной барбамил.

— Измерят вечером температуру, заглотаю три таблетки, и меня тут же будят. Открываю глаза — сестра протягивает градусник. Спасибо, говорю, только что измерил. «Ошибаетесь, больной, это было вчера вечером». Огляделся — лампы не горят, за окном серое утро... Принимайте больше снотворного!

— Боюсь привыкнуть.

— Нам с вами рано бояться новых скверных привычек. Сперва нужно выжить.

Михеич соблазнился, принял усиленную дозу снотворного, но пробуждение... Хотел заговорить и не мог, язык и губы шевелились беззвучно. Что-то промычал, сестра его не услышала. Страшная догадка — паралич, хватил кондрашка? Так в стародавние времена называли инсульт; может, поэтому и вышло из употребления русское имя Кондратий.

Мучительно вырвался из оцепенения и понял — ему только приснилось, что онемел и оглох.

Палата реанимации — операционная в терапии. Здесь никто не произносит «мертвый час», называют «тихий».

Из залежей памяти выплыла то ли частушка, то ли блатная песенка двадцатых годов:

Помнится, у Михеича, когда его привезла «скорая», сперва спросили фамилию-имя-отчество, а вслед за тем: «У вас дома телефон есть?»

Домашнего телефона не было, а если бы и был — кому поднять трубку, если он тут «даст дуба»?

Каждая бессонная ночь в больнице, какой бы ни была тяжелой, позволяла о многом подумать.

Еще неизвестно, сколько ночей отмерила судьба на его долю...

Биографию свою не починишь, поздно. Но неторопливо осмыслить ошибки, которые ты натворил, никогда не поздно.

И Михеич решил не отказываться сознательно с помощью снотворных порошков от своего сознания.

Антидюринг недавно напомнил ему восточную мудрость: часы идут, дни бегут, а годы летят.

Да, все чаще оглядываешься на время. Ну а время? Оно ни на кого не глядит...

Восточный мудрец прав. Старость подкралась к зрелым годам незаметно, быстрее, чем зрелые годы к молодости, быстрее, чем молодость к юности, даже к детству.

Но вот на днях он проснулся раньше утра и просветленно задумался: а существовал ли в истории другой отрезок времени протяженностью в шестьдесят пять лет, который вместил в себя столько великих событий, сколько довелось пережить ему?

Михеич не очень-то силен в истории, но уверен, что другой такой значительной эпохи, эпохи длиной в шестьдесят пять лет, цивилизация не помнит.

Эта мысль явилась к нему на рассвете. Он ощутил внезапное сердцебиение, будто забыл о режиме и только что сдуру взбежал без оглядки на свой пятый этаж.

Озноб счастливого волнения.

Он приподнялся на скрипучей койке общежития, пошарил по тумбочке, дрожащими руками надел очки, осмотрелся в комнате, как в незнакомой, но тут же снял очки и снова лег.

Воспоминания озарили прожитую жизнь...

Ему было шесть лет от роду, когда разразилась первая мировая война, боже, царя храни;

солдаты не пропускали толпу к Знаменской церкви, к Невскому проспекту; конных городовых оттеснили от памятника Александру III у Московского вокзала; рабочий паренек вскарабкался на чугунное пугало и всучил императору, самодержцу всероссийскому, красный флаг; наверно, и материю, и древко пронесли отдельно; жандармский офицере зимней шапке с кокардой выхватил наган на оранжевом шнуре и выстрелил; жандарма стащили с лошади и быстро расправились;

теплый весенний день, отец взял его с собой на Кронверкский проспект, через Троицкий мост шли пешком; у дворца Кшесинской огромная толпа; Мотя сидел на плече у отца, чтобы лучше видеть и слышать дяденьку на балконе, видел его большой блестящий лоб и слышал, что он слегка картавит;

сами набьем мы патроны, к ружьям привинтим штыки; генерал Юденич уже обозревал в бинокль Нарвскую заставу Петрограда: фабричные окна как черные пустые глазницы; записался ли ты в Красную гвардию;

с ночи очередь за хлебом, рабочая карточка;

пролетарий, на коня; Буденный наш братишка, с нами весь народ;

сдох, сдох, сдох Пилсудский; сброшен в Черное море черный барон; и на Тихом океане свой закончили поход;

голод в Поволжье; позабыт, позаброшен с молодых юных лет; первые фабзайцы;

морозный воздух января разорван заводскими и паровозными гудками; портретов Ленина не видно, похожих не было и нет, века уж дорисуют, видно, недорисованный портрет;

биржа труда для подростков, ссуда в месяц двадцать девять рублей;

нэпманы раскатывают на лихачах, дутые шины, гулко стучат копыта рысаков по деревянному паркету Невского;

каждый делегат Василеостровской конференции комсомола мог со скидкой купить юнгштурмовку цвета хаки с портупеей и ремнем, галифе или юбку; кудрявая, что ж ты не рада призывному пенью гудка;

высоки крыши заводских цехов «Большевика», где меняли кровлю, но стапеля Северной судостроительной верфи еще выше;

нас побить, побить хотели, нас побить пыталися; в эту ночь хотели самураи перейти границу у реки;

твердозада́нцы, крепкие середняки, подкулачники, единоличники; прокати нас, Петруша, на тракторе; обрез — винтовка с коротко отпиленным дулом, удобно спрятать под полой, засунуть за пазуху;

поезд на Магнитку идет со скоростью верблюда, ходуном ходят шпалы, уложенные на примятый ковыль; котлован будущей комсомольской домны; скрипят колеса грабарок;

догнать и перегнать; или мы догоним, или нас сомнут;

время, вперед;

Чкалов мечтает слетать вокруг шарика; трескается, опасно крошится льдина, на которой зимуют папанинцы на Северном полюсе;

больное сердце Серго Орджоникидзе;

договор составлен на двух языках — немецком и русском, заверили друг друга в своем взаимном и совершеннейшем почтении;

чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим; работают все радиостанции Советского Союза, будет передано важное сообщение; вставай, страна огромная, вставай на смертный бой;

на первый, второй рассчитайсь, первый-второй, первый-второй; смерть немецким оккупантам;

ориентир номер четыре — горелая береза, до нее нужно доползти по болотистой поляне в обнимку с миной, а где-то за спиной, строго на восток, станция Мга; полз в пилотке; при близких разрывах прикрывал голову саперной лопаткой, но разве убережешься от всех пуль и осколков;

сестричка, пить; шестьсот раненых в госпитале, тысяча двести костылей, а сколько госпиталей по всей России;