На старой квартире искать Лукиных бессмысленно, он отселился от семьи и ночует неизвестно где. Скорее всего его можно встретить часов в одиннадцать утра у «Мутного глаза». В это время жаждущие опохмелиться или напиться заново толпятся у входа.
Однако среди этих нетерпеливцев Лукиных не было. Завмаг опоздала минуты на две-три, а сколько негодования вызвала, сколько ругани услышала! Пока с ржавым скрипом открывались замки, звякали щеколды, засовы на первой, второй двери — выстроилась очередь. Она втянулась в помещение, не отставая ни на шаг от завмага и кассирши.
Нистратов зашел в магазинчик; когда-то он тут был постоянным покупателем. Запах винного перегара не выветрился за ночь сквозь раскрытое зарешеченное оконце. Проспиртованы навечно и пол, и прилавок, и полка, уставленная бутылками; он заметил бормотуху новой марки «Аромат степи».
Так же как в былые дни, кто-то, подходя к кассе, пересчитывал трясущимися руками, протягивал кассирше деньги, собранные на бутылку; тут и мятая рублевка, и серебро, и медь...
Нистратов вышел на улицу. У двери околачивались чьи-то хмурые компаньоны.
Наведался Нистратов и к тете Тоне, стародавней приемщице посуды. Она знала всех заядлых выпивох в Приангарске. Нет, Выбей Окна давно с бутылками не появлялся. Может, перешел с винно-водочных напитков на моющие средства? А тетя Тоня принимает посуду только стандартную...
Когда монтажники из бригад Галиуллина и Шестакова ехали на аэродром, они еще раз увидели своих.
Несколько товарищей под командой Михеича строили павильон на автобусной остановке; Михеич называл это «шараш-монтаж».
На бетонном перекрытии сидел Садырин, ноги его едва не касались земли.
— Ты зачем на верхотуру без монтажного пояса забрался? — закричал Маркаров с притворным испугом. Он перегнулся через борт высоченного МАЗа, который заменил им автобус. — Смотри не сорвись!
Михеич с безмолвной тоской поглядел вслед славным, но излишне самостоятельным товарищам, а Садырин беззлобно погрозил им кулаком.
Пассажиры МАЗа не догадывались, как болезненно переживал Садырин штрафной перевод из высотников в каменюшники.
Только Погодаев знал его историю, и что-то схожее пережили они в детстве. Заверняйка утонула в Братском море, а дом в Чермозе, где провел свое детство дикорастущий Федя Садырин, оказался на берегу нового Камского моря.
Бывший демидовский завод, на котором гнули спину несколько поколений Садыриных, ушел под воду. Большинство жителей старинного уральского городка, прокопченного дымом углевыжигательных печей и одряхлевшей домны, остались не у дел.
Когда пятнадцатилетний Федя с заплечным мешком уходил из Чермоза, он слышал стук молотков — соседи заколачивали двери своих домов, ставни, ворота.
На столбах, на калитках, мимо которых прощально шагал Федя, белели листки объявлений: «Продается дом..:», «По случаю отъезда продам дом и козу...», «Продается дом с посаженным огородом...» За дом с козой и огородом в придачу просили три сотни рублей, но никого эти объявления не интересовали. Кому придет в голову переселиться в опустевший Чермоз? Городок связан с Большой землей только пароходиком или самолетом. А каково ходить по тонкому льду, каково в нелетную погоду?
Старожилы понимали — не мог больше жить металлургический завод, если руду и кокс приходилось завозить на весь год в месяцы навигации и в те же месяцы вывозить готовую продукцию. Выжигать ближние леса, сводить их на древесный уголь в нынешнее время нет резона.
Что же оставалось жителям? Собирать осенью грибы и промышлять рыбку. Металлурги, чтобы доработать до пенсии, разъехались по другим заводам, кто-то нанялся на сплавной рейд, а остальные?
Федя без сожаления простился с неряшливым, безалаберным теткиным домом и уехал в Сибирь, в ремесленное училище.
Погодаев по обрывочным фразам Садырина знал: из ремесленного его за что-то исключили, сменил несколько строек, был женат, жена тайком от него сделала аборт, а он так хотел сына. В конце концов жена ушла, «не сошлись характерами». Только в бригаде Михеича его покинуло ощущение бесприютности. Ни с кем не дружил, однако общежитие стало ему домом. А теперь его отлучили от работы на высоте, переселили к завербованным, бросили на «шараш-монтаж»...
В полупустынном Чермозе не осталось родной души. Но Садырину хотелось думать: вдруг кто-нибудь из уличных соседей или однокашников по ремесленному училищу слышали Четвертую рапсодию Листа. Ее передавали по заявке знатного монтажника со стройки горно-обогатительного комбината в Приангарске Федора Федоровича Садырина.
24
Какая же она злопамятная, эта старая кардиограмма!
Столько лет прошло, а до сих пор в ушах звучит голос медсестры: «Вдохнуть и не дышать. Теперь дышите...»
Болит сердце, и не болит, а ноет, даже не ноет, а просто все время напоминает о своем местонахождении.
Михеич пытался скрасить одиночество воспоминаниями о своей юности, молодости, о всей прожитой жизни.
Но одиночество — это тоска по будущему. Он пытался представить свое будущее без стариковских тягот.
Морщины на лице, седые волосы видны всем, а рубец на боковой стенке сердца — только кардиологу. Кардиограмма вернее всяких метрик и паспортов определяет сегодня его возраст.
Он усмехнулся, вспомнив философствования Антидюринга. Тот ссылался на кого-то из древних мыслителей: достигнуть старости желают все, а когда доживут до нее — ее же и винят. Конечно, старость — зло, и немалое. Михеичу не легче от сознания, что это зло основано на неизбежном законе природы...
Вот не думал, не гадал, что будет так тоскливо без своих ребят. Сильно же он к ним привязан, прежде в этом себе не признавался.
Тому, что опять смылся Погодаев, удивляться не приходится. Разве был случай, чтобы он заякорился на длительное время?
Странно, что одним из рьяных смутьянов оказался Шестаков. Бывший старший сержант всегда дружил с дисциплиной, а сейчас вдруг... Это ему минус.
Нистратов быстро собрал свои манатки и вызвался помочь при переезде Антидюрингу. Тащил одну из двух пачек непонятных ему и непрочитанных книг, тащил из уважения к их мудрости.
Самую увесистую пачку Антидюринг днем раньше снес в городскую библиотеку, так он поступал при переездах всегда. Пусть люди добрые читают книги, которые он уже прочел, но не собирается штудировать...
Михеичу надо бы с Нистратовым попрощаться наедине, напомнить в чуткой форме, чтобы — ни-ни... Первая рюмка для вчерашних выпивох — самая ядовитая.
Садырин не верил, что бригада сдержит слово, вернется в Приангарск. Мрачный, он попрощался со всеми за руку, только Чернега повернулся к нему спиной...
Михеич задумался и ужаснулся: а если и вправду расстались навсегда? Будто из нутра вырвали частицу его самого.
Вспомнил свои недавние занятия с Шестаковым. Взбирался по лестницам чуть ли не на верхушку крана-тренажера. А иначе не мог следить за Шестаковым, когда тот висел на монтажной цепи. Михеичу стало жалко себя — опять нарушил медицинский устав...
Одиночество, с которым он встретился лицом к лицу в эти дни и ночи, всколыхнуло и взбаламутило его воспоминания, но было бессильно привести их в порядок и сообщить им какую-то последовательность. Может, воспоминаний накопилось слишком много для одного человека?
Чем острее одиночество, тем сильнее гнет памяти.
Чаще всего вспоминались ночи в палате реанимации, в больнице на Васильевском острове. И самые длинные из пережитых им ночей удлинялись спустя много лет новой бессонницей.
Лишь тот, кто лежал неподвижно, без права вставать и ворочаться, пристегнутый к датчикам и привязанный шлангом к кислородному вентилю, поймет, как длинна ночь в такой палате.
Бульканье кипящей воды в ванночке, сестра кипятит шприцы. Трудное дыхание соседа, спящего с посвистом. Звяканье стеклянной посуды, сестра перебирает пробирки, мензурки. Стон. Сдержанное рыданье. Шипение кислорода...