На заводе за эти годы научились использовать колошниковую пыль, вдувая ее обратно в печь, и сменный инженер объяснил, как это делается.

Каждый раз, когда Шорников при виде новшества удивлялся, Черноус хлопал его по спине, смеялся так, что тряслись плечи, и самодовольно говорил:

— А ты думал!

Начальник цеха Иван Иванович, завидев демобилизованного горнового, сам поспешил к нему навстречу:

— Здорово, Николай Романович, здорово, дорогой! Отвоевался? Поздравляю!

Шорникову польстило, что начальник цеха запомнил его имя-отчество и так приветливо встретил. Но почему не приглашает на работу? Правда, Шорников и не собирался сразу надевать спецовку, но все-таки...

Начальник цеха, как тот старичок из проходной, тоже за эти годы мало изменился. Так же нетороплив в движениях и словах, тот же голос с хрипотцой и клекотом, будто Иван Иванович сейчас раскашляется, та же трубка, которую, казалось, он так ни разу и не вынул изо рта за все эти годы.

— А ты небось разучился и ломик в руках держать? — спросил Иван Иванович, посмеиваясь. — Чугун-то от шлака отличить сумеешь?

— Как-нибудь...

Шорников насупился.

Иван Иванович обнял его за плечи и сказал:

— Шутки шучу, Николай Романович, шутки! Я твою руку помню. Горновой ты был стоящий.

Ивана Ивановича срочно вызвали на площадку пятой печи, и разговор оборвался на полуслове.

«Почему же «был?» — опять удивился Шорников.

Все еще несколько обиженный, он попросил у кого-то синее стеклышко и прошел в поддоменник третьей печи.

Он смотрел в глазок фурмы прищурившись, как в прицел. В белом неистовстве плескался и бурлил чугун.

Вокруг Шорникова сновали озабоченные люди в опаленных, куртках, в войлочных шляпах. Лица у них были закопчены, как в бою у номеров орудийного расчета, и между людьми царило то же безмолвное согласие.

На пятой печи — обычная сутолока, предшествующая пуску. Огнеупорщики, монтажники уступали место доменщикам, как в свое время им уступили место арматурщики и плотники, сами сменившие землекопов.

Внутри домны горел электрический свет, каменщики доделывали лещадь — огнеупорный паркет печи. Придирчивые приемщики совали линейки в межкирпичные швы, пробуя, нет ли зазора. Но кирпичи были плотно пригнаны один к другому: значит, чугун не разъест кладки, не вырвется прочь из доменного плена.

Стебельков издали закричал Шорникову:

— А ты чего здесь околачиваешься? Охота тебе коптиться! Сидел бы дома у самовара. Чудак человек!

Шорников ничего не ответил. Он заметил затылок Черноуса и его шляпу. Тот с трудом протиснул свое грузное тело через амбразуру и, отдышавшись, сказал:

— Все в аккурате. Два дня осталось. Приходи, Николай Романович, на праздник.

— А как с народом?

— Горнового второй руки надежного нет. На Баховчука не надеюсь, может стушеваться. А что?

— Просто так, Осип Петрович, интересуюсь

— Ну-ну...

Черноус бросил недокуренную самокрутку и нагнулся, чтобы протиснуться обратно в амбразуру, но Шорников ухватил его за локоть.

— Послушай, Осип Петрович, может, пособить тебе нужно? Все-таки первая плавка. Момент ответственный. Иван Иванович мою руку знает.

— Ну что же, — сказал Черноус, в раздумье пощипывая верхнюю губу. — Стань на первую плавку. Баховчук походит в подручных. Один день покоптишься, попотеешь. Не первый раз нам с тобой за один лом держаться.

— Я и то думаю, Осип Петрович. Первую плавку приму, а там и без меня обойдетесь...

Назавтра Шорников проснулся озабоченный. За синей изморозью окна вставало раннее утро. Дети еще не садились завтракать перед школой, а Николая Романовича не оставляло ощущение, что он проспал.

Он подошел к окну и долго смотрел на морозное кружево, за которым лежал невидимый завод.

От Елены Тихоновны не ускользнуло, что муж озабочен. За чаем, будто бы невзначай, она спросила:

— А когда же к старикам? Хорошо бы завтра. Все-таки воскресенье, дед дома будет. Глашу с собой возьмем. Уроки она сегодня приготовит.

— Завтра, Тихоновна, недосуг. Хочу на завод пройти.

— Повадился на этот завод ходить. Вчера Вера Ивановна три раза приходила, так и не застала. Дети как следует отца не разглядели.

— Пятый номер задувать будут, сама понимаешь. В старое время домну сторублевкой-«катенькой» на счастье разжигали. Судьбу хотели задобрить. Огромное дело! Только на плавке побуду и вернусь. По гостям успею наездиться. Целый месяц впереди, еще погуляю. Нема дурных! До войны три года без отпуска пропотел.

Шорников встал из-за стола.

— Пора мне, Иван Иванович приглашал.

Елена Тихоновна сказала примирительно:

— Хоть поешь досыта. Знаю, как в гости к Ивану Ивановичу ходить. Небось синее стеклышко уже достал из комода?

— Достал, — признался Шорников.

«Интересно все-таки, — весело подумал он, — подсмотрела хозяйка, как я стеклышко искал, или догадалась?»

Черноус приготовил Шорникову и пропуск на завод, и чью-то спецодежду.

Увидев Шорникова в доменных доспехах, Иван Иванович совсем не удивился — то ли по занятости, то ли не нашел в этом ничего достойного удивления.

Брезентовая куртка с чужого плеча, в рыжих подпалинах и ожогах, за поясом асбестовые рукавицы, на ногах валенки с обугленным ворсом. Обгоревшая войлочная шляпа с синими очками, укрепленными наподобие козырька, еще хранящая запах чужого пота.

На пятой печи шли последние приготовления к пуску. Рабочие подавали в фурменные отверстия ведра с углем. Черные руки тянулись за ведрами из горна. Электрическая лампочка внутри печи тускло светила в неопадающей угольной пыли. Уголь высыпали на лещадь, чтобы защитить огнеупорную кладку. Иначе куски кокса обрушатся при загрузке печи с колошника, с высоты пятиэтажного дома, и повредят кладку, которая не успела отшлаковаться.

Вода, воздух и огонь еще не вступили в свои права. Холодная домна была тиха, и эта. тишина предшествовала рождению жизни.

На площадке каупера стоял Стебельков и кричал в сердцах на кого-то из газовщиков. Он не привык к тишине на домне и орал так, будто силился перекричать рев воздуха и газа. Потом, чертыхаясь, Стебельков побежал на воздуходувку.

Пробуя свои силы, воздуходувка гнала поток воздуха в пространство, и погода на заводе стала ветреной.

В поддоменнике было необычно холодно. На шпалах подъездного пути, по которому ходят ковши с чугуном, лежал снег; он доживал последние часы. На округлых верхушках кауперов, вознесенных на сорокаметровую высоту, на гофрированной крыше литейного двора и на верхних покатостях газопроводов тоже лежал снег, и он тоже доживал последние часы.

Как-то само собой Шорников взял на себя обязанности горнового второй руки и вместе с Черноусом начал хлопотать в поддоменнике.

Хлопот хватило допоздна. Домой он пришел, когда дети отужинали.

— Ну, чистый трубочист! — всплеснула руками Елена Тихоновна. — Где ты, прости господи, столько угля нашел?

Николай Романович только виновато улыбнулся и потер лоб, покрытый копотью.

— Ладно уже, — сказала Елена Тихоновна с ласковой поспешностью. — Иди мойся. Воды накипятила. Знала, что неумытый из гостей придешь.

В воскресенье Шорников собрался на завод чуть свет. Он надел новую суконную гимнастерку с белым подворотничком, с орденами и медалями.

Конечно, гимнастерку эту лучше бы поберечь, ее можно прожечь под спецовкой. Но Елена Тихоновна не прекословила и молча смотрела, как он подпоясывался, как потом брился, причесывался.

Чем ближе Шорников подходил к домне, тем больше волновался. Пуск печи — всегда событие в жизни горнового, а для вчерашнего старшего сержанта и подавно. После стольких лет он вновь будет управлять потоком чугуна.

Там, на фронте, Шорников не думал, что будет так волноваться после войны. И где? На заводе! Ведь здесь ничто не угрожает его жизни или жизни людей, стоящих с ним рядом.

Откуда же тогда эта жгучая тревога?

У пятой домны многолюдно. На скиповом подъемнике висит красный транспарант. Приехало начальство из министерства, из области. Странно видеть у домны людей без спецовок. В стороне жмутся строители домны, приглашенные на торжество. Музыканты со своими трубами отогреваются у костров.