И два супермомента (важных для меня, конечно). Первый: еще до моего ангельского всеспасительного появления, генеральный конструктор корабля Зинченко решил, что любой человек из рабочей группы, хоть он инженер, хоть там техник какой-нибудь, хоть кто, — найди он верное решение детали «Эль-три» или предварительно верный путь, — он, этот человек, до конца работ становится главным руководителем научной группы. Главным — над всеми! Я, Митя Рыжкин, — главный над всеми! Взрослые люди, солидные ученые — мои подчиненные! Другой бы обрадовался, мол, знай наших, а я весь сжался. Но самым важным было другое: дело касалось работы с пластмассой, ломки семнадцатой молекулы системы Дейча-Лядова, и, конечно, под моим началом оказались пластмассовики и… и… мой папа! Мой папа! А я, стало быть, — его начальник, начальничек! Кто в этом по-человечески разбирается, тот и сам поймет, каково мне было. Какая там радость или гордость! Бред какой-то! Мой папаня — толковый, солидный ученый с золотыми степенями со студенческих лет — и я! Он — трудяга и настоящий ум, и я — сопля зеленая, от горшка два вершка. Школа, конечно, кончилась, какое там! Началась просто работа, как у взрослых, с утра и до вечера, а то и до ночи.

И что же в результате? Время шло, я стал чуть ли не мировой знаменитостью, а у группы (ну, и у меня) ничего не получалось. И — главное — как я мечтал, чтобы именно папа добился нужного результата. Он, он, классный инженер, а не я. Он все время ходил как бы в тени моей детсадовской гениальности. И многие позволяли себе это подчеркивать. Вымотало это меня до предела, честно.

Я был на грани срыва, дело стояло, да я и буквально сорвался — ушел с этой работы, вернулся в школу.

А папа-то мой! Папа-то решил, решил наконец эту проблему! Именно он! Его научный ранг, и без того высокий, резко «подскочил». И само собой ему выделили личную машину, личный космолет, чтобы он, не тратя время на рейсовые космолеты, мог летать в лаборатории на ближние и дальние межпланетные станции. Конечно, космолет был невелик, не пассажирский суперлайнер, но это была настоящая космическая машина!

Папаня предложил, кроме имеющихся номерных опознавательных знаков космолета, приписать еще и его имя, название. Я с ходу ляпнул «Птеродактиль», тут же мы оба решили, что слово длинноватое и даже устрашающее, вроде как крокодил. И я сообразил это слово подсократить: просто «Птиль».

И вот именно на «Птиле» сегодня мы и должны были махануть в космос в отпуск (у меня-то были просто каникулы). Найти какую-нибудь дикую, и конечно, ближнюю и маленькую планетку с условиями, близкими к земным, и пожить там в палаточке на берегу реки или озера, рыбалка, костерок, котелочек с ухой и прочее.

Наша мама гнаться в такую даль отказалась, поцеловала нас с папаней раз по двести и вчера еще умчалась на рейсовом ТЭРСФ супервосьмом на меж-планетку Каспий-1 к своей любимой сестренке, оставив нас одних.

Ее мы уламывали отпустить нас в космос месяц с лишним, брали штурмом, со слезами, с копьями наперевес, с дорогим подарком — старинный гребень для волос (папа) и моим супервысоким коэффициентом успеваемости в школе. «Боже мой, — говорила она, — была бы еще с вами хоть какая-нибудь приличная собака». Я кивал ей на Сириуса, а она, глядя на меня, чуть скривив рот, приставляла палец к виску и крутила им. А папа вроде бы незаметно, ненавязчиво доставал свой револьвер «Лазер-ЭР4» и начинал, вертя его, разглядывать:

— Большая собака, чужая, может к нам и не привыкнуть. Защитимся сами как-нибудь.

— Собака лучше, чем кот, — говорила мама. — Неизвестно, — отвечал папа. — У кошек свой особый интеллект.

Я так бешено рвался в космос еще и потому, что уехала Натка Холодкова, уехала с родителями навсегда. Натка из нашего класса, девочка, которую я любил. Но что мы, дети, черт побери, можем решать в таких случаях?!

— Ты спишь? — услышал я голос папы.

— Да нет же! — крикнул я, вскакивая с кровати. — Нет!!!

4

Мы с отцом мечтали отыскать небольшую планетку с кислородом вокруг, но чтобы остальное было не как на Земле: странные растения (красные, лиловые), какие-нибудь животные, каких не бывает, ну, скажем, многоногие, что ли, дикие вкусные куры длиной в метр или подводные, но и летающие при этом рыбы: кинешь блесну метров на пятьдесят, а рыбина вылетает из воды как сумасшедшая, большая, пятнистая — и хвать блесну прямо в воздухе! Блеск! И если бросится спасаться, то не в водоросли, к примеру, не под корягу, а дунет прямо в кущу высокого дерева — ищи ее там, лазай. Что-то в этом роде.

Я кормил Сириуса в спальном отсеке, и было у меня такое ощущение, что, скорее всего, не видать нам такой планеты. Почему? Не знаю, холод внутри. Холодок.

А улетали мы весело, без всяких забот. Выехали на нашем маленьком роллере на тренировочный космодром завода «Факел». Сириус был с нами, на роллере, сидел у меня под курткой и глядел во все стороны, но не орал, не метался и не дергался — кот он был хотя и веселый, но вполне понимал, что все незнакомое вокруг него: и люди, и летающие амфибии, и гул самого нашего роллера — все это ерунда, не страшно, мы-то рядом.

По дороге папа притормозил у почты, слез с роллера, я тоже слез, как-то неуверенно он поглядел на меня, когда я тронул за ним на почту, но ничего не сказал мне, вошел в почтовое отделение, взял телеграфный бланк и быстро заполнил его. Я, балда, не удержался, «положил» глаз на последнюю строчку — слово «целую» было там написано не один раз, даже не два и не три, а чуть ли не с десяток. Это он нашу маму так целовал, и я подумал, что он, видно, так по ней скучает и так ему хотелось изобразить свое «целую», что написать десятикратно повторенное это «целую» было похлеще, чем целую миллион раз.

На космодроме «Факела» было тихо, пусто и солнечно. Только старичок-космонавт Палыч ждал, наверное, какую-то группу. Хороший он был старик, ехидный такой, но, по-моему, добрый и какой-то мудрый, что ли, и, самоё странное, жутко современный во взглядах. Я знал его давно, потому что именно он возил нас в космос на «Воробье» — космолете моей технической школы. Когда я стал героем «Эль-три», он был одним из немногих, кто нормально относился ко мне: без ахов-охов, вполне серьезно, как к взрослому человеку (раз уж я в свои двенадцать лет работаю, как взрослый, и вкалываю на всю катушку), но и подшучивал надо мною, как над маленьким, мол, помни, гений, что ты еще от горшка два вершка, что было, конечно же, правдой. Года два назад он потряс весь наш спецгородок тем, что женился на молоденькой и потрясающе красивой лаборантке с «Пластика» и иногда любил повторять, что его будущая дочурка или сын еще сто очков вперед дадут его взрослым детям от первого брака. «Я в той возрастной кондиции, — говорил он, — не пью, не курю, всю жизнь бегал, играл в теннис и до сих пор подтверждаю свой высокий пояс в каратэ, — что мои гены в полном порядке, а может быть, и в высшей точке расцвета». Его молоденькая красавица-жена тоже, как многие, носила прическу типа «Дина Скарлатти», но это ей здорово шло, само по себе, а не потому, что мода.

— Значит, шпарите туда? — спросил Палыч, тыча пальцем в небо. — Одобряю. Спиннинги-то взяли? Я вас провожу.

Внутри «Птиля» папа в который раз стал с моей помощью переставлять поудобнее контейнеры, а Палыч с ходу юркнул в отсек управления и долго там возился, похрюкивая, что-то бормоча и напевая иногда так и не вышедшую из моды песенку «Нас в космосе только двое».

Потом он появился в нашем отсеке с грязными, промасленными руками, нашел кусок ветоши, вытер руки и сказал папане, что немного повозился у пульта управления, кое-что там подтянул, отрегулировал, смазал, мол, не на прогулку летите, а в зоны, так сказать, неизведанного. Папа сделал лицо, на котором изобразил удивление, но и благодарность: Палыч, конечно, не дурака валял, не делал вид, а нашел-таки мелкие огрехи и устранил их, как и полагается суперкосмонавту, если и не по званию, то по стажу и сути.