— Ваш язык — это что-то чудовищное, чуждое, страшное, — сказала она. — И полагаю, что наш для вас…

— Да, тоже полная дикость, — сказал папа. — Не язык, а набор технических звуков разных частот плюс голоса, точнее, звуки каких-то птиц с металлическим оттенком.

— У политоров, в отличие от вас, очень сильно выпирает грудная клетка, может, отсюда и разница голосовых аппаратов. У наших женщин тоже, но, по-моему, это менее заметно и уж внешне никак нам не вредит. Да? Ведь верно?

— Угу, — сказал папа смущенно.

— Теперь вывод, — продолжала Пилли, не переставая гладить Сириуса и бесстрашно запихивая ему в рот кусок какой-то еды; он отбивался от нее всеми четырьмя лапами, но ел. — Вывод. Вы на Земле обошлись без машинно-языковой связи. Мне почему-то кажется, что вы, конечно, могли бы ее создать для себя. Это наверняка была бы машина огромных размеров, в память которой были бы заложены все слова всех языков и многочисленные каналы связи внутри. Скажем, кто-то нажимает кнопку своего языка, а другой — своего, и можно разговаривать. Фу, как нудно и долго я рассуждаю. Но маленький аппаратик, вроде нашего, вы бы создать не могли и не создали. Для меня, например, этого достаточно для оценки уровня вашей техники вообще.

— Да, не создали, — сказал папа. — Но почему не могли бы?

— Я уже говорила, ваш корабль был тщательно изучен.

— Ну, наш-то — это почти игрушка. Есть и похлеще.

— Я догадалась, но дело не в размерах, а в принципах решения. Уверена, что ваши корабли не развивают нашей скорости и не могут уходить в космос так далеко.

— Пилли, ну почему вы так думаете? — спросил я даже как-то обиженно. — А вдруг и создадим аппаратик.

— Наш аппаратик слушает и ваш голос, и ваше тело одновременно, он улавливает не только звук, но и ваши подсознательные, не говоря уже о сознательных, представления о вашем слове и его значении, он как бы отгадывает суть слова. Не кусайся, Сириус! — Потом нам: —Не вскакивайте, уже известно, что ваш кольво не выпускает яд, если вы этого не хотите, а вы этого не хотите, потому что хорошо ко мне относитесь… Ни один ваш корабль не дотянет до нас. А если он с полпути пошлет ракету, хоть тысячу штук, мы это легко уловим и ракеты уничтожим. Нет, не перехватчиками, это вчерашний день, их взорвут звуковые сигналы с Политории, они могут взорвать ваши ракеты даже пока они на борту ваших кораблей.

Странное дело, мы с папой молча слушали ее, верили ей, это было грустно, не то даже слово, но у нас не было и тени ощущения, что Пилли нас запугивает. Просто это был разговор о положении вещей. А с другой стороны, мы почему-то промолчали, когда она касалась зубов Сириуса и не боялась их, веря, что мы управляем им. Мы молчали, не открывая ей правды, что наш «кольво» безвреден, как одуванчик.

— Знаете, Пилли, — помолчав, сказал папа, — какие ощущения у меня возникают? За очень малое время, только на основании разговора с вами и не очень откровенного разговора с Горгонерром, я понял, ощутил, что Политория чем-то больна. Это дух военной болезни. Может, и не болезни агрессии, может, это страх, способный породить агрессию, — но это так.

Пилли задумчиво и грустно кивнула, как бы соглашаясь.

— Проблема Горгонерра относительно вас, вернее, Земли, только отчасти связана с импульсом войны. Проблема в другом, я думаю. Но об этом позже. Вам нужно присмотреться не только ко мне, но и к Политории. А пока я улетаю домой.

— На чем? — Я удивился.

— Моя машина стоит за колонной дома, с другой стороны. Папа встал, подошел к ней, и сказав «огромное спасибо, Пилли», нагнулся, взял ее ладонь и поцеловал.

— У вас это так делается? — мягко и очень тихо сказала она.

— Да, некоторые так делают, хотя это глубокая старина.

— Трижды в день я буду вашей… нянькой, готовить и прочее. Сами ничего не делайте, захотите перекусить — я покажу, где еда. Гуляйте, летайте, спускайтесь в нижний город — ничего не бойтесь, народ хочет вас видеть. Вы правы, у нас очень сложное общество, очень! — Она многозначительно взглянула на папу. — Сложное государство.

Я, забрав с собой обе пластинки — желтенькую и красненькую, спустился с Пилли вниз, к ее машине. Она показала мне, как ею управлять, я кивнул, быстро, одним прыжком перемахнул через борт машины и плюхнулся в водительское кресло; ни слова не сказав, Пилли устроилась рядом, и я взлетел. Полетав совсем чуть-чуть вокруг дома, я сделал знак Пилли надеть ремни, ничего не спрашивая, она их надела, и я, взмыв вверх с одновременным нажатием кнопки, выбрасывающей прозрачный верх машины, сделал акробатическую петлю, ринулся вниз, сбросил скорость, убрал верх и плавно сел.

— Это… оч-чень… — сказала Пилли, положив на секунду руку мне на голову.

— Привет, Пилли, — сказал я, перемахивая через борт машины. — Кстати, Пилли, вы замужем, у вас есть муж? Она засмеялась:

— Еще нет. Да и торопиться пока рано, мне всего сорок лет, я еще малышка. Мы, политоры, живем до двухсот лет.

Она помахала мне рукой и резко взмыла в воздух. Ошеломленный, я пошел к входным дверям в колонну-иглу, доставая из кармана пластиночки-ключи.

12

Мы с папой остались одни. Определенно — какие-то ошалелые, настолько перенапряженные, что тянуло в сон, и в то же время это напряжение мешало уснуть. Да и какие могут быть разговоры: сутки назад, даже меньше, мы скользили в космосе, вполне счастливые, в ожидании чудесной пустой планетки и классной рыбалки; мы и не думали об этой вечной, теоретически возможной сказке — иная цивилизация, а тут на тебе, сорок восемь часов не прошло, а мы как раз и есть внутри этой цивилизации, да плюс ко всему в ситуации — хуже не придумаешь. Особенно меня поражало, что событий (кроме главного) пока никаких, а темп внутри — бешеный.

Побродили по квартире, уже зная, что она трехэтажная и за пределами каждого этажа идет снаружи шара замкнутый балкон: выходи и любуйся видом.

На третьем этаже — комнаты, комнатки, огромные мягкие диваны, ковры, низкие столики, чуть в стороне от центральной точки холла к середине сферического потолка вела, упираясь в него, лесенка. Папа, поглядев внимательно вверх, сказал: «Там дверь, люк». Мы поднялись наверх, к этому люку, я приложил к нему желтую пластинку — ноль эффекта, потом красную — люк открылся. Мы сделали шаг вверх, здесь горел светильник, освещая лифт. Он был небольшим, в отличие от главного, внизу, и даже тесным. В лифте была всего одна кнопка, я нажал ее — и мы на приличной скорости дунули вверх, пока не остановились. Пространство вокруг лифта было незначительным, но все же не таким, как можно было ожидать, и тут я догадался и вспомнил, что когда мы с Ориком летали, мне показалось, что почти у самого верха башни-стрелы заметно утолщение. Да, это был небольшой шарик, метра три не доходивший до острия иглы, внутреннее его помещение было пустым вокруг шахты лифта, но с полом, а наружное — просто небольшая открытая галерея вокруг шпиля, балкон, не очень широкий и с высокими перилами. Отсюда Тарнфил был виден достаточно хорошо. В относительной близи только дом правительства был огромным, остальные дома были вроде нашего — с одним шаром, ну, так сказать, отдельный личный дом для политоров древнего рода, «для аристократии». А уже дальше от нас в разные стороны торчали дома с несколькими шарами, вероятно, конторы, офисы, их технициумы, наверное, какие-нибудь общества, лаборатории, полиция и, конечно, просто жилые дома, но уже для политоров менее древних родов, как Ол-ку, например: вход один, но квартир — много. Отсюда, с высоты, Тарнфил был очень понятен. Дома и природа — больше ничего, очень мудро и красиво, разве что мало кому это досталось: весь город был под землей, я думаю, и заводы там, фабрики тоже были под землей, разве что на окраинах, с отдельными шахтами входа. Конечно, «аристократы» не дошли до того, чтобы жители подземного Тарнфила вовсе не выходили наружу, на свежий, так сказать, воздух: сверху хорошо были видны лестницы выходов из-под земли, там, под землю и наружу, «тек» народ. Конечно, никаких особенных дорог, асфальта и прочего, раз машины на воздушных подушках, не было. То есть дороги были, но скорее — дорожки, не очень широкие и не всегда прямые, как в парке, посыпанные, вероятно, песком красным. Поблескивали сверху какие-то пруды, прудики с розоватой водой и бассейны для плавания возле каждого дома — уже с голубовато-зеленой… И вдруг… вдруг… мы с папой одновременно увидели вдалеке множество черных птиц, что ли, но каких-то странных, длинных, и тут папа схватил меня за руку, а другой показал вверх: оттуда на нас стремительно планировала эта самая птица, все ближе, ближе… и, когда она была уже метрах в пяти от нас, мы увидели, что это человек, политор, весь в черном обтягивающем трико и с черными же крыльями. Через секунду этот… не знаю как сказать… человек-птица уже сидел, улыбаясь, на перилах нашего балкона и смотрел на нас.