Еще одно свидетельство того, что Вийона неплохо знали и ценили еще при его жизни — это то, что меценаты тех лет к нему явно благоволили. Выше уже было рассказано о парижском прево Робере д'Эстутвиле; пробовал Вийон пробиться и ко двору поэта-любителя Рене Анжуйского, однако главный след попыток Вийона стать "придворным поэтом" — знаменитая "Баллада поэтического состязания в Блуа". Первую строку этой баллады — "От жажды умираю над ручьем"[0.42] придумал другой великий французский поэт XV века — Карл (Шарль) Орлеанский (1394-1465), чье поэтической наследие огромно и, как уже было сказано, почти неизвестно русскому читателю. Четверть века проведя в английском плену, герцог выкуплен был лишь в 1441 году; затем удалился в замок Блуа на Луаре, который стал центром культурной жизни, поэтических турниров и многого другого, что грело сердце вассального монарха. Впрочем, история внесла поправки: поздний сын Карла Орлеанского под именем Людовика XII Валуа в 1498 году стал королем Франции. Однако этот факт никак не перевешивает на весах истории и культуры обширного поэтического наследия, оставленного его отцом.

Карл Орлеанский понимал, что поэзия — не рыцарский турнир, и строку насчет "умирания жажды возле колодца" предложил всем желающим известным поэтам в конце 1457 года; есть сведения, что в этом году в замке в самом деле пересох колодец. С 1457 по 1460 год включительно на эту строку было написано более десятка баллад, самыми прославленными из коих оказались, понятно, произведения лучших поэтов — Вийона и самого Карла Орлеанского. Но при дворе великого поэта другой великий поэт прижиться не мог, и объяснять причину нет нужды.

Одна из поздних баллад Вийона обращена к герцогу Бурбонскому (т.е. к Жану II де Бурбону, 1426-1488). Из герцогства Бурбонэ происходили предки Вийона, — есть теория о том, что именно туда хотел удалиться Вийон, перешагнув тридцатилетний рубеж. Едва ли ему это удалось. Никаких следов пребывания Вийона при дворе герцога не обнаружилось. Мы вообще ничего не знаем о Вийоне после 8 января 1463 года.

Но мы знаем, что он бессмертен.

Шотландская речь

(Бернс)

"Вот он, молодой Бернс: житель грубой вересковой страны, получающий семь фунтов за год, бедняк среди бедняков, невысоко стоящий во мнении почтенных старцев шалопай, но при этом самый речистый, самый ловкий на письма, самый известный сердцеед и наперсник, признанный поэт..." Цитировать дальше нет необходимости, эссе Роберта Луиса Стивенсона о Бернсе-человеке (не о поэте!) в нашем издании воспроизведено полностью. Двухтомное собрание писем Бернса мало что добавляет к этой картине, разве что замечателен сам факт существования этого двухтомника; письма людей безвестных Река Времен (воспетая старшим современником Бернса, Державиным) уносит почти мгновенно, тогда как письма людей, прославившихся при жизни, современники берегут как зеницу ока, — и кто знает, в котором поколении после смерти автора писем обретут эти письма своего читателя. К стихам уважения все же больше. От Бернса, к счастью, осталось очень много и того и другого. Кроме того -остались на земле его дети, ученики, почитатели — и еще поэты-переводчики, на долю которых выпало возрождать его поэзию на иных наречиях снова и снова.

У нас, в России, они не исчезают и теперь, через два столетия после смерти самого поэта. Гордая Шотландия подарила миру не так уж много великих поэтов и прозаиков, но зато каждое из подаренных ею мировой литературе имен сияет как звезда первой величины: от живших в XIII веке Томаса Лермонта (Рифмача) и Джона Барбора, от короля Шотландии Иакова I, творившего в плену у англичан в начале XV века, от Вильяма Данбара — и до Вальтера Скотта, Роберта Луиса Стивенсона, Эндрю Лэнга. Где-то в центре этого созвездия блистают две звездочки, без которых в мировой культуре была бы зияющая пропасть: Роберт Фергюссон, озаренный гением, но безвременно погибший юноша, и Роберт Берне, чью музу Фергюссон разбудил во времена короткого национального возрождения и расцвета национальной культуры в конце XVII -начале XIX века. Своеобразные Мицар и Алькор поэтического небосклона. Бернс куда важней для шотландского читателя, чем Джон Мильтон или, прости Господи, Шекспир. Английскому читателю вспоминаются — как правило — стихи Бернса, написанные на литературном английском языке. Английский читатель пожимает плечами: в Лондоне в любое время года (любого года) найдется десяток стихотворцев более талантливых. А шотландских стихов Бернса рядовой английский читатель прочесть не может, расстояние между языками немалое, собственно, такая же судьба постигла поэмы Тараса Шевченко, написанные по-русски. Если по ним судить автора "Кобзаря", то уж лучше не судить вовсе. Весь бессмертный Бернс написан в Шотландии, о Шотландии и по-шотландски. Ситуация для читателей и Лондоне и в Эдинбурге совершенно патовая. Так что русский читатель находится в положении более выгодном: он читает Бернса в переводе на свой родной, о котором за сто лет до Бернса все сказал протопоп Аввакум ("понеже люблю свой русской природной язык") и к чьему мнению мы навсегда присоединились. Ибо русский язык благодаря огромной гибкости, богатству флексий и глагольных окончаний позволяет передать едва ли не любые особенности чужого стихосложения, он легко принимает и силлабику, и тонику (в придачу к родной ломоносовской — немецкой — силлабо-тонике), живет в гекзаметре, в верлибре, живет даже в поэтическом переводе. Расспросите сведущего в родной словесности француза или англичанина, — много ли он припомнит не оригинальных, но переводных стихотворений, место которых в золотом фонде его собственной литературы. Расспросите, не поленитесь. А потом оглянитесь на русскую словесность. У нас-то подобных произведений полным-полно. И кое-какие из них существуют под именем Роберта Бернса.

Забегая вперед, скажу, что в сознании советского читателя сложилось забавное клише: "Мы говорим — Бернс, подразумеваем — Маршак, мы говорим..." — ну и так далее. Среди переводческих работ С. Я. Маршака как раз Бернс, пожалуй, самая бесспорная удача, и не только потому, что так уж родственны дарования автора и переводчика (совсем в этом не уверен), но потому, что любовь к автору в сочетании с усердием за сорок лет труда сотворили чудо: Бернс у Маршака получился. Это при всех оговорках: и не перевел (вовсе никак — ни плохо, ни хорошо) Маршак важнейшие вещи Бернса, такие, как "Праздник Всех Святых", "Рукоположение" или "Послание Вельзевула", и причесал до невозможности "Веселых нищих"; даже совершенно панегирически оценивающий работу Маршака виднейший теоретик советской школы поэтического перевода Ю. Д. Левин был вынужден признаться: "Маршак как поэт неизбежно отличается от Бернса. Верный своему поэтическому темпераменту, он нередко как бы "высветляет" то, что у Бернса выражено более туманно, делает бернсовские образы и эмоции подчас более ясными, четкими, определенными. С другой стороны, Маршак смягчает, "облагораживает" резкость и грубость Бернса (употреблявшего подчас такие выражения, которые при точной передаче на русский язык звучали бы нецензурно)". К перечисленным Ю. Д. Левиным недостаткам можно прибавить еще два: Маршак непомерно политизировал Бернса в угоду советской цензуре, порой переводил заведомые подделки (наподобие пресловутого "Дерева свободы", опубликованного через сорок лет после смерти Бернса под его именем и похожей) на подлинного Бернса еще меньше, чем "Лука Мудищев" на подлинного Баркова), порой вводил тему "классовой борьбы" там, где автор о ней мысли не имел, — тяготевшее над Шотландией бремя английского господства превращалось в "гнет эксплуататоров", бандит Макферсон, грабивший людей не иначе как под гром волынки, национального инструмента (поди-ка под нее покричи — все одно никто не услышит) — в национального героя; впрочем, таких политизированных переводов не так много. И, наконец, последний недостаток переводов Маршака, недостатком уже никак не являющийся: многие из его переводов никогда не были доведены до стадии чистовика.