Сергей — с дагой в руке — оказался с другой стороны зверя. Я увидел, как мотнулася его белобрысый чуб, услышал короткое "хыах!" Медведь заурчал устало и тяжело зава-лился на бок…

…Мы смотрели друг на друга через мохнатую тушу. Не знаю, как у меня, а у Сергея и Вадима глаза были бешеные, нездешние. У Вадима вся правая сторона лица была в кро-ви, волосы свисали лохмотьями, в них что-то чернело, и стоял он боком, перекосившись. По левой ноге у Сергея текла кровь, он локтем прижимал правый бок.

— Девчонки нас убьют, — сказал он и засмеялся.

Мы подошли к голове медведя и обнялись — тесным кружком. Левая рука у меня бо-лела, но почти неощутимо на фоне горящей огнём груди — там боль казалась почти нес-терпимой, но, тем не менее, странное ликование пересиливало и её. Я почувствовал, как улыбаюсь — и это была не вымученная улыбка.

Сергей, сняв руку с моих плеч, коснулся ладонью своего бедра, а потом положил ок-ровавленные пальцы мне на грудь. Я вздрогнул, но, не спуская с него глаз, мазнул себя по груди и положил руку на глубокую рану в левом плече Сергея; рука Вадима коснулась моей груди и бедра Сергея, а мы поочердёно дотронулись до его лица…

— Мы теперь братья, — серьёзно сказал Сергей.

— Смотрите, как бы сожителями не назвали, — заметил Вадим. — Помогите сесть, бра-тцы, а то что-то голове неудобно… на плечах.

Я подумал, что сесть — и правда неплохая идея.

124.

* * *

— Ну шей, что ли, — сказал я и, повернув голову, уставился в пламя костра.

У Вадима была рассечена голова — в трёх местах справа под волосами — сломаны два ребра и сильно ушиблены спина и — пардон — копчик, из-за чего он не мог лежать на спине. У Сергея медведь разорвал в двух местах левое бедро, рванул левое плечо; кроме того, у него тоже оказалось сломано ребро справа и треснула левая ключица. У меня че-рез всю грудь тянулись две параллельные — до рёбер! — раны, было вывихнуто левое запяс-тье и сломана ниже локтя лучевая кость.

Медведя как раз сейчас свежевали, с трудом переворачивая, и Ленка Власенкова сказала, что шкуры вполне хватит на три зимних куртки с капюшонами. Пещера оказа-лась вместительной, хотя и не очень высокий — чуть выше высокого взрослого мужчины — а в её глубине находились ещё два коридора, уводившие куда-то дальше. Их ещё никто толком не исследовал, только глянули, нет ли там зверья.

Но костёр на полу уже горел. Левую руку мне успели заключить в глиняный лубок, и теперь Олька раскладывала на остатках моей футболки аккуратно согнутую иглу, про-кипячённую вместе с нитками. Смотреть на это не хотелось. У меня звенело в ушах.

— Олежка, — ласково сказала Ольга, — будет больно. Я это не очень хорошо умею… Мо-жет быть, пусть мальчики тебя подержат?

— Не надо, — поморщился я. — Шей давай.

— Я подержу за руку, — вызвалась Танюшка. — Просто подержу, — и опустилась рядом на папоротник. — Хочешь?

Это был нечестный вопрос. Я промолчал, и её тонкие, сильные пальцы охватили мою ладонь. Тогда я поднял глаза и поймал её взгляд…

…Было, наверное, очень больно. Но, когда я невольно вздрогнул и стиснул зубы, в Танюшкиных глазах тоже появилась боль, и я заставил себя улыбнуться, сказав ровным голосом:

— Да всё нормально.

Боль и правда — после несокльких обжигающих вспышек, почти непереносимых — сделалась не то что слабее, но какой-то отстранённой. Мне стало смешно — вот средне-вековье! Меня шили швейными нитками, промыв раны вересковым настоем — обхохота-ться… Потом я, кажется, отключился и выплыл из обморока от того, что Танюшка ка-пала мне на щёку слезами. По рёбрам в обе стороны текла кровь, кто-то убирал её чем-то мягким и влажным.

— Ещё два стежка, — сказала Ольга. — Сергей, ты готов?

— Готов, готов, — отозвался мой друг и… брат. — Слушай, трусы тоже снимать, что ли? Ленка меня убьёт.

— Ленка! Чередниченко, Ленка! — обрадовано заорал кто-то (я не понял — кто). — Олька с твоего Сергея трусы снимает!

— Дураки, — улыбаясь дрожащими губами сказала Танюшка. — Правда, Олег?

— Правда, — кивнул я. — Не плачь, Тань, мне не больно.

— Я не плачу, это дым в глаза лезет, — сердито сказала Танюшка.

— Всё, — объявила Олька. — Сейчас ещё ивовым порошком присыплю.

— Знахарка, — сказал я и не выдержал — застонал. Боль перестала быть огненной, прев-ратилась в дёргающуюся, словно раны жили собственной жизнью.

— Попей настоя на листьях, литр, не меньше, — серьёзно сказала Олька, вытирая иглу и бросая её в кипящий котелок. — И ложись спать. Спи и спи…

Кажется, Олька варварски нашарашила в "настой на листьях" макового отвара. А может быть, я просто так замучился, что уснул раньше, чем Танюшка укрыла меня оде-ялами. Последнее, что я услышал — слова Ольги:

— Ты не бойся, Тань, у него быстро срастётся. Тут вообще всё быстро заживает…

И ещё я успел подумать две вещи:

125.

а.) тут и правда всё заживает в разы быстрей, чем на Земле;

б.) у меня сегодня день рожденья, но мне по-прежнему четырнадцать.

Юрий Ряшенцев

И глянет мгла — из всех болот, из всех теснин,

И засвистит весёлый кнут над пегой парою…

Ты запоёшь свою тоску, летя во тьму один,

А я одна

заплачу песню старую…

Разлука — вот извечный враг российских грёз,

Разлука — вот полночный тать счастливой полночи…

И лишь земля из-под колёс — и не услышать из-за гроз

Ни ваших шпаг,

ни наших слёз, ни слов о помощи…

Какой судьбе из века в век обречены?

Какой беде мы платим дань, прощаясь с милыми?

И отчего нам эта явь такие дарит сны —

Что дивный свет

над песнями унылыми?..

Быть может, нам не размыкать счастливых рук?

Быть может, нам распрячь коней на веки вечные?

Но стонет север, плачет юг,

И вот — колёс прощальный стук,

И вновь судьба разбита вдруг о вёрсты встречные…

* * *

Леса на склонах Карпат оделись в чеканные медь и золото, и только кое-где ещё лежали изумрудные россыпи самой стойкой листвы. Утренники были холодными, но заморозки не наступали, в воздухе серебристо тянулась паутинка, и дни стояли тёплые, как дружеское рукопожатие. Вода в ручье по утрам отливала холодной синевой и лучше любых примет возвещала, что осень пришла на самом деле, надолго, а следом за осенью придёт зима. Но у нас не было свободного времени, чтобы задумываться над этим…

…Группа инструкторов выделилась как-то сама собой, безо всяких голосавний и об-суждений. Андрюшка Альхимович продолжил, естественно, нас тренировать в том, что на нашей Земле называлось "туризм", а тут превратилось в вопрос выживания. Сергей, Вадим и Арнис занялись с остальными боксом. Игорёк Басаргин и Олег Фирсов учили ме-тать ножи и топоры. Колька в меру своих знаний тренировал остальных по самбо. Ну и мне досталось, конечно, фехтование…

… - Любимые удары у них — рубящие, — я ходил перед сидящими на траве друзьями, держа в опущенной руке палаш, — это мы все уже заметили; рубящие — в голову и в шею… Север, иди сюда, вспомним пятую защиту с ответной атакой. Смотрите все!..

…Парные поединки требовали моего контроля, и я расхаживал между фехтующи-ми, стараясь поправлять ошибки и показывать, "как надо". В классическом фехтовании на рапирах нет рубящих ударов — мне и самому приходилось многому учиться "по ходу". И странно было ощущать, что я сейчас несу ответственность за то, как будут трени-роваться мои друзья, а значит… значит — останутся ли они живы.

Действительно — странное ощущение. Остренько-волнующее.

— Щусь, дубина — локоть не отставляй! — крикнул я, становясь с ним в пару — Олег Фи-

рсов, ухмыляясь, сделал шаг в сторону. — Смотрит — раз, два — оп! И ты без руки. Понял? — Щусь кивнул, и я указал Олегу на его место: — Давай, Фирс…