— Люди! — крикнул возчик соли, глядя вслед бродячим артистам. — Прячьте свое полотняное белье, фигляры идут!

Остальные засмеялись.

Наконец багаж был погружен, путешественники заняли свои места, и пыльная повозка тронулась. Не прошло и получаса, как они достигли окраины города. Там, где дорога разветвлялась и вела прямиком к крепостным воротам, а мощеный путь по левую руку круто спускался вниз, возчик остановился.

— Пожалуй, будет лучше, — сказал он, — если вы пройдете остаток пути пешком. Гора слишком крута и опасна, и даже четыре лошади и два тормозных башмака не в состоянии удержать груженую повозку на мокрой мостовой.

Едва путешественники вошли в ворота, перед ними возникла картина, для описания которой потребовалось бы большое искусство. С крутого берега реки, которая благодаря своему тысячелетнему упорству прорыла в песчаной почве глубокую котловину, они увидели бурное, пенистое ложе, сплошь покрытое плоскодонными соляными баржами.

То, что неистовая река оставила от берега на этой стороне, послужило искусным жителям фундаментом для города, почти сказочного, какие описывали лишь крестоносцы и пилигримы, путешествующие по Востоку. Тот, кто прибывал в город, видел лишь изломы крыш узких домов, которые, словно деревянные игрушки, выстроились вдоль длинной рыночной площади. Приближаясь к городу сверху, путешественники испытывали ощущение, будто они взлетали, и поэтому многие из них чувствовали себя здесь особенно радостно.

Когда они вышли к почтовой станции, расположенной на рыночной площади, и получили свой багаж, дождь прекратился.

— Посмотри-ка! — обратился Леберехт к Марте, указывая на линию повернутых от реки домов.

Высоко над фронтонами, поражающими разнообразием форм, более чем на полмили раскинулся город в облаках, со своими зубчатыми башнями и мостами.

Даже римский профессор, который многое повидал, был поражен, а его болтливая дочь не произнесла ничего, кроме "Che miracolo".[63] Красота города так захватила всех путешественников, что ни один из них, даже спешащий купец из Ахена, не сожалел о вынужденной остановке. Почтовая станция находилась в центре, где, несмотря на обилие богатых домов с их ложными фронтонами, осталось свободное пространство, которое вело к мосту через реку. Здесь высилась башня ворот, запиравшихся на ночь для защиты от незваных гостей с противоположной стороны реки.

Лютгер и Леберехт, оставив багаж на постоялом дворе, разыскали кузнеца, который жил всего через пару домов, напротив того места, где крутая улица вела к рыночной площади. Он подковывал лошадей и чинил колеса. Звали его Каспар Браунер, и его имя служило объяснением того, почему его дом с опасно накренившимся фронтоном — единственный в целом городе — был выкрашен в коричневый цвет. Браунер обещал срочно устранить повреждение почтовой кареты.

Едва забрезжил первый утренний свет, в городе началось деловое оживление. Нагруженные солью повозки с шумом катились во всех направлениях через рыночную площадь, в то время как упряжки, отправлявшиеся на юг, были преимущественно пустыми. С реки доносились громкие крики лодочников, разгружавших и загружавших свои плоские баржи без киля и осадки. Вся соль, шедшая из Халляйна вниз по реке, должна была очищаться здесь и перегружаться на конные повозки. Таков был закон.

В оживленное движение повозок затесалась и труппа циркачей, которая повстречалась им накануне. Они расположились на площади перед церковью, которая, как корабль без определенного направления, врезалась в дома с южной стороны рынка. Раскрыв боковые стенки своих пестрых повозок, бродячие артисты соорудили нечто вроде сцены и с помощью досок и балок устроили маленький театр. Около полудня, когда рыночная площадь была залита солнечным светом, жонглеры с медведем, который переваливался на задних лапах, поскольку на передних были перчатки с шипами, рыжеволосая девочка на лошади, комик в черной маске, оставлявшей открытым лишь рот, и зазывала, бивший в барабан, отправились по городу, объявляя о своем дневном представлении. Зазывала не жалел превосходных степеней, нахваливая труппу великого Роберто Альдини, приехавшую из далекого Милана. Он сообщал о первоклассных номерах эквилибристов, о китайских чудесах и чревовещательном представлении, единственном в своем роде. Он обещал, что в конце представления синьора Лахезис за два кройцера предскажет почтенной публике будущее.

Хотя едва ли кто-нибудь понимал, что скрывалось за этими заманчивыми обещаниями, народ устремился к церковной площади. В то время как Марта воздержалась от зрелища, поскольку это не пристало монахине, Леберехт не находил ничего плохого в том, чтобы присутствовать на представлении.

Он с воодушевлением аплодировал, когда рыжеволосая девочка с помощью длинного шеста плясала на канате, натянутом между повозками, а чревовещатель, заставлявший говорить деревянную куклу, и вовсе привел его в восхищение. А потом случилось нечто невероятное.

Разодетый в белое и красное зазывала торжественно объявил выход "самой сильной женщины в мире", которая на глазах у публики поднимет живого медведя на высоту в два фута, а затем поставит его на землю, пройдя расстояние в десять футов.

С одной стороны на сцену вышел медведь на цепи, а с другой — колосс женского пола, в желтых штанах до колен и зеленой накидке. Бедра великанши, украшенные желто-зелеными лентами, своими размерами напоминали колонны, волосы были взлохмачены, а на грубом лице темнели волоски. Несмотря на ее костюм, у Леберехта не оставалось сомнений: он знал это чудовище. Он знал его, когда оно еще было хрупкой девушкой.

— Фиалочка! — крикнул он.

На мгновение великанша остановилась и в замешательстве посмотрела в ту сторону, откуда донесся возглас. Она выглядела растерянной, но все же начала выступление. Широко расставив ноги, женщина обхватила медведя вокруг брюха и под рев толпы подняла его. Затем, сделав три или четыре тяжелых шага, циркачка опустила косматого зверя наземь. Публика взвыла.

Леберехт пробрался к сцене и встал на пути у чудовищной женщины, когда та собиралась скрыться в фургоне.

— Софи, — нежно сказал он, — я думал, ты…

— Что?

— Ну, я думал, ты свела счеты с жизнью.

— Так. Значит, ты думал… — ответила женщина голосом, от которого кровь холодела в жилах.

— Все мы так думали, — извиняющимся тоном произнес Леберехт. — Если бы я только знал, что ты жива, никогда бы не оставил поисков.

Софи избегала смотреть ему в глаза и отводила взгляд в сторону.

— Так было лучше, поверь мне, — ожесточенно сказала она. — Я нашла в себе силы жить, когда присоединилась к бродячим артистам. Здесь каждый должен нести свою ношу. — И, помолчав, печально спросила: — А ты? Ты добровольно ушел в монастырь?

Тут Леберехт взял Софи за руку, вернее, лишь прикоснулся к трясущейся глыбе плоти и увлек женщину за собой, в сторону церкви. Между башней и домом пономаря был переулок под названием "Срез ножа" (почему он так назывался, никто не мог сказать), где стоял тихий трактир "Пивная у церкви".

Уединенностью переулка, где дома, ворота, даже камни мостовой казались вполовину меньше размерами, чем на гордой рыночной площади, Леберехт воспользовался для того, чтобы сообщить сестре о событиях, происшедших после ее внезапного исчезновения. Юноша рассказал об окаянной инквизиции, учинившей бесчестье их покойному отцу, о кознях архиепископа, который хотел завладеть опасной книгой, о том, что он, опасаясь за свою жизнь, вынужден был отправиться с братом Лютгером в Италию и для этого переоделся бенедиктинцем. Истинную же причину шантажа — его связь с приемной матерью — он пока не упомянул, поскольку боялся, что Софи будет упрекать его за это.

Они дошли до того места, где узловатая виноградная лоза проросла прямо из мостовой и, словно плащом, прикрыла покрасневшими листьями узкий фасад дома. Софи не проявляла ни малейшего волнения — казалось, судьба настолько сурово обошлась с ней, что она вообще больше не в состоянии была что-либо чувствовать.