Кристалл нарастал, щурился, высился, приседал на корточки, пускался в пляс. Кристалл пил, ел, вставал и ложился.

Звонил Тимофеев, неуклюжий медведь, старый православный бог, он тоже предлагал жениться, говорил, что не старый, что читал Гваттари, что просто боится евреев, причем здесь евреи? ну, просто, ведь Альберт Рафаилович еврей, это же он проанализировал, просто философии русской нет, зато есть русская литература, Лев Толстой, «Война и мир», помните Кутузов, когда отступал, а Растопчин неистовствовал? Тимофеев, вы такой смешной, такой большой, добрый, но я вас не люблю, я люблю Алешу, Алексея Петровича Осинина, а как же тот из фирмы недвижимости? Муклачев? да, Муклачев? но я его не люблю, просто он мой друг, мы дружим с детства, вместе играли на школьном дворе, качались на брусьях, прыгали через коня, через коня? да, через коня, вы врете, вы его любите, вы выйдете за него, Тимофеев, что вы себе позволяете? вот я сейчас пойду и утоплюсь, Тимофеев, вы большой добрый дурак…

Из аквариума снова выплывала рыба, она могла быть никакая, черная, белая, розовая, голубая, она плыла в реки и моря, поднималась в океаны, она искала Индийский океан, пхинди русишь пхай пхай, потому что все тлен и можно устоять на одном пальце, на одной последней пяди земли, родной русской земли, потому что русская земля давно уже везде, и в Чикаго, и в Японии, и никто просто не догадывается, ни японцы, ни американцы, ни евреи, что они все тоже русские, что мы их давно переварили, съели их вместе с их машинами, растворили в себе их интернет, затарились Гваттари и Делезом, Хайдеггером и Левинасом, и давно уже запустили в их атман наш русский дазайн.

Глава четвертая

Это была глубокая шахта. Самая глубокая в мире. В Кхаджурахо оказалось много угля. И поначалу Алексею Петровичу даже пришлось выстраивать бревенчатые штольни. Спичкой он выжигал метановый газ. Иногда от влажности часто мигал на голове фонарик. Очевидно, это садились батарейки. И тогда приходилось останавливаться, чтобы менять. Алексей Петрович рубил вручную. В Кхаджурахо не было отбойных молотков. Приходилось работать по очереди то киркой, то ломом, то лопатой. Вырубленный уголь он отправлял наверх на ведре, вытягивая веревку, перекинутую наверху через блок. А там уже ведро разгружали мальчики. Иногда они спускали Алексею Петровичу холодную курицу, манго и банана ласси для утоления голода и жажды.

Центр Земли со стороны Кхаджурахо находился на глубине примерно в шесть с половиной тысяч километров. Алексей Петрович надеялся добраться за девять месяцев.

«Ерунда. Риши стоят в Ганге по четырнадцать лет. У них еще и рука вытянута вверх».

Антрацит блестел глазами индийских мальчиков. Постепенно уголь перешел в графит, а графит где-то через месяц в алмазы. Вскоре Алексей Петрович уже откалывал руды золота и серебра, цинка и меди. Еще через месяц пошли подземные воды, поплыла Нерль и Поречье, Набережные Челны, по берегам были травы, которые собирала Ольга Степановна, стало тихо, лишь раздавались удары кирки, где-то отделилась лодка, рдел ягодой закат, ложилась собака пожилого зноя. Вдруг на дне Алексей Петрович увидел стену пыток, ее вел под узцы повар в лиловой одежде, а рядом улыбалась гильотина улыбкой, разрезанной до волос, но и в отрезанной голове хватало цветов, синих-синих, в стаканах бывшего горла, Алексей Петрович вспомнил изречение Эмерсона «Доблесть означает способность к самовосстановлению». Дно оказалось гранит. И Шатов сказал Ставрогину: «Слушайте, добудьте бога трудом, вся суть в этом. Иначе исчезнете, как подлая плесень». Осинин взялся за лом. Классика придала силу пробить кору. Алексей Петрович вспомнил детский сад, где его оставляли на семидневку, рядом раскинулся аэропорт и иногда в окно заглядывали стрекозы-вертолеты, воспитательница любила сказки про казни. А вокруг уже распадался уран и изотопы калия, становилось все горячее, горячее и еще горячее. Осинин вспомнил сторожа, то, как обкакался и боялся сказать, они сидели со сторожем в каптерке и смотрели в огонь, в этот день за маленьким Осининым должен был прийти отец. Мантия плавилась. Алексей Петрович погружался в расплавленное как водолаз, бурлили пузыри, гофрированием мантии занимался противогаз, удились дуниты и перидониты. Наконец проявилось и второе дно. В песке железо-магниевых эклогитов Алексей Петрович нашел этикетку пива Carlsberg, обломок раннехристианского саркофага, наплечный шеврон 45-й пехотной дивизии США, скифскую бляшку, православный потир, осколок герба писателя Редьярда Киплинга и обрамленный меандром иудейский семисвечник. И на всех на них была изображена свастика! Блеснуло, как Млечный Путь: «Блядь, фашисты, суки, спиздили у человеков универсальный священный символ![4]» Он складывал находки в ведро и отправлял наверх мальчикам. Над головой кипела расплавленная мантия. Алексей Петрович увидел дно лодки, на которой проплывал Харон. Надо было спешить. Он снова взялся за кирку и лопату. Выкатили гулять в детской коляске, перед этим, дома, туго свернули одеяло конвертом. Маленький Алексей Петрович заорал, спеленывали хоть и туго, но с любовью. Слава Богу, наградили сиськой, о, эта сладкая текущая в тебя жизнь! Стало еще горячее. Он догадался, что почти прорыл второе дно мантии. Снял рубашку и теперь часто вытирал пот рубашкой. Наконец из-под удара кирки взвилось раскаленное жидкое железо. «Поверхность ядра!» Но тут снова похолодало, из горячего и удобного что-то выталкивало его наружу. Стало вдруг дико и одиноко. Кто-то уже шлепал его по попке, в него врывался воздушный мир. Вздох был резкий, Алексей Петрович вытолкнул было мир обратно, внутри что-то дернулось, потянуло, и мира стало мучительно не хватать. Он помпой потянул его назад, в себя, мир снова наполнил, стало легче. Осинин выдохнул, и выдох стал легче. Ебаный блядский мир входил в Алексея Петровича и выходил. А тем временем уже нещадно перерезали пуповину, завязывали ее узлом. «Пустите обратно в бардо![5]» – крикнул он, ныряя в раскаленный жидкий слой железа. Он был уже в скафандре космонавта, он был первым, кто проникал так близко к центру Земли, – Жюль Верн и Юрий Гагарин! Туннель в бардо оказался тесен, шейка матки все никак не хотела раскрываться, но вскоре Алексей Петрович все же выпал в матку саму и повис вниз головой. Отсчет девяти месяцев до бардо начался заново. Теперь Осинин уменьшался, как Алиса в стране чудес. Он постепенно превращался в протоплазму, он с удивлением наблюдал в себе рассасывание сердца, печени, желудка… Воплощаясь в адгезию, из которой потом появляется человеческий эмбрион, Алексей Петрович вычерпывал внешнюю жидкую часть ядра чайной ложечкой. Ведро давно уже стало величиной со стакан, а веревка истончилась до толщины лески. Вскоре стали различимы молекулы, они складывались в белковые цепочки, из которых теперь состоял Алексей Петрович. И по структуре они снова напоминали свастику! Алексей Петрович отбросил чайную ложечку. Теперь он уже рыл нанотехнологиями, продвигаясь все глубже к самому центру Земли. И вот, наконец, рассосался до семени, стал наконец тем тайным и славным сперматозоидом, который уже бежал в фаллопиевой трубе, опережая на финише миллионы своих собратьев, из которых сотни тысяч подохли еще во влагалище, другие сотни тысяч пали в честной борьбе в шейке матки, а предпоследние десятки Алексей Петрович добил, как Ахиллес, уже в самой матке. Теперь он уже двигался навстречу яйцеклетке, ему навстречу двигалась сама сердцевина ядра, где железо под давлением в четыре миллиона атмосфер снова твердело, где возникал никель, раскалившись до шести тысяч градусов. Последние именные единицы были уже перебиты, сладкое чувство победы поднимало над горизонтом, перед Алексеем Петровичем раскрывались звездные врата, двигающаяся навстречу яйцеклетка уже опускала перед ним свои мосты, раздраивала люки и торжественно готовила к приему шлюзы. Но вдруг…