Мы все любили эту плотную невысокую женщину с неизменной трубкой в зубах, не признающую в русском языке никаких родов, кроме мужского, и никаких падежей, кроме именительного. А она любила Мишу. Она видела, что ее квартира превратилась в маленькую еврейскую автономную республику, что она не успевает наполнять холодильник, что ей даже негде прилечь, чтобы спокойно отдохнуть после работы. Но она улыбалась и потягивала трубочку.

Миша Коренблит идеей захвата самолета зажегся сразу. Он сразу сказал мне «да». Это было бы удивительно, если бы я не знал его характера. У него был холерический темперамент. К сожалению, люди такого темперамента не могут долго находиться в состоянии сильного возбуждения. Без резких дополнительных импульсов со стороны они могут быстро остыть. Честный и преданный сионизму, Миша больше других нуждался в том, чтобы рядом всегда был кто-нибудь спокойный и уравновешенный. В минуты душевного подъема он был способен на полное самопожертвование, депрессия опускала его на самое дно отчаяния и безнадежности.

Миша Коренблит стал самым активным моим сторонником в организации. Со свойственным ему темпераментом он защищал идею захвата самолета, пока усилия извне не расшатали его веру. Первые месяцы 1970 года он вместе со мной и Марком принимал участие в планировании операции. 6 февраля он совершил контрольный полет в Кишинев. Перед ним стояло две, цели. Первая – связаться в Кишиневе с Сашей Гальпериным и его друзьями и выяснить их решимость принять участие в бегстве в Израиль, связанном с риском. В случае положительного ответа он должен был пригласить Сашу ко мне в Ленинград. Вторая цель – выяснить в полете туда и обратно интересующие нас сведения о режиме полета и, по возможности, постараться попасть в кабину пилотов.

Получив деньги и адреса, он улетел. Вскоре из Кишинева прибыл Саша Гальперин. Четверо из Кишинева готовы были испытать свой шанс. Троих из них я знал, когда они учились в Ленинградском политехническом: самого Сашу, Арона Волошина и Харика Кижнера. С четвертым были сложности: он собирался «украсть» у жены маленького сынишку, ибо жена вообще не собиралась в Израиль. Возникла моральная проблема. В конце концов он вышел из игры.

Марк Дымшиц тоже совершил контрольный полет в Москву. Он летел вместе с экипажем, с одним из пилотов которого он летал когда-то в Бухаре. Марк побывал в кабине и познакомился с ситуацией. В Ленинграде он сходил с этим пилотом в ресторан и прозондировал вопрос об оружии у экипажа. Выяснилось, что оружие члены экипажа получают, но при себе, как правило, не носят. На время полета они кладут пистолеты в портфель штурмана.

Итак, на борту лайнера нас будет ждать экипаж в составе пяти человек: два пилота, штурман, бортрадист, бортинженер. Иногда пятого не бывает. Стюардессы не в счет; стюарды на внутренних линиях, как правило, не летают. При внезапном нападении экипаж не успеет применить огнестрельное оружие. Лазать в портфель за пистолетами мы им не позволим. Но напасть внезапно мы сможем только при одном условии: если дверь из салона самолета в промежуточный тамбур будет открыта и если дверь из тамбура в кабину экипажа тоже открыта. Ибо задержка в несколько секунд даст им возможность добраться до портфеля и тогда крышка. На это уйдет две секунды.

Открыты ли обе двери во время полета? Если закрыты, то на ключ или на задвижки, которые открывают, только убедившись, что идет свой? Дежурит ли кто-либо в промежуточном тамбуре? Это был минимум вопросов, которые предстояло уточнить. Надо било зайти в кабину во время полета.

19 февраля я летел в Ригу по студенческому билету Аркаши Мархасева. (Зимой Аэрофлот продает билеты студентам по половинной цене, а деньги приходилось экономить). У меня тоже было две цели: постараться войти в кабину и поискать в Риге людей для операции.

Самолет улетал во второй половине дня в пятницу. В Риге я смогу пробыть до воскресного вечера – в понедельник утром на работу. Перед самым отлетом я купил 800-граммовую бутылку вина, положил ее в спортивный чемоданчик и поднялся на борт. Поставил чемоданчик в багажное отделение, повесил там же пиджак и пальто и прошел в салон. Место можно выбрать. Я сажусь в первом ряду перед самым входом в кабину. Может быть, отсюда можно будет что-нибудь увидеть и не заходя вовнутрь.

Февраль – месяц пониженной активности Аэрофлота. Из 64 мест в самолете едва заняты две трети. Мы летим на высоте около семи километров. Видимость хорошая – под нами лишь редкие облачка. Я вижу отчетливо, как возле Таллина пилот меняет курс и разворачивается вдоль побережья на Ригу. Если его в этом месте заставить идти старым курсом не сворачивая, можем долететь до шведского острова Готланд в Балтийском море за какие-нибудь полчаса. Нужно буде сказать об этом ребятам.

Приближаемся к Риге, а я все не решаюсь войти в кабину пилотов. Я уже сходил за бутылкой вина в багажное отделение и принес ее в перекинутом через руку пиджаке. Бутылка лежит на коленях и требует, чтобы я решился. Снова оглядываюсь на салон. Как бы я ни оглянулся, двое смотрят на меня безотрывно: стюардесса, сидящая на одном из задних сидений, мужчина лет пятидесяти, расположившийся перед ней. Может быть, они действительно наблюдают за теми, кто сидит на передних сидениях; может быть, мне кажется, ибо в таких случаях натянуты нервы, но затылком я чувствую именно этих двоих.

Пилот начинает заходить на посадку. Стюардесса на минуту покидает свой пост, чтобы объявить о предстоящей посадке через микрофон. Ее сосед смотрит, но черт с ним, – сейчас или никогда. Я встаю. До первой двери два шага. Надавливаю на ручку, тяну дверь на себя. Дверь открывается. Я вхожу в пустое помещение, быстро закрываю дверь за собой. Справа дверь: через эту дверь стюардессы получают все необходимое для полета. Впереди еще одна дверь. Сквозь матовое стекло виден приглушенный красный свет. Между двумя дверьми четыре шага. Или два прыжка. На это уйдет две секунды. Открыто или закрыто?

Я надавливаю на ручку – чувствую, что сильно волнуюсь. Ручка поддается легко, так же, как первая. Слава Богу, обе двери закрыты, но не заперты. И, самое главное, кабина пилотов не заперта изнутри на задвижку. Наверное, потому, что члены экипажа часто входят и выходят во время полета.

Передо мною четыре затылка. Все четыре члена экипажа сидят попарно друг за другом, как школьники. Перед ними приборная доска и широкий застекленный нос самолета. Через стекло видны вечерние огни Риги. До задних стульев экипажа от двери два шага, полтора метра. Один прыжок.

Только когда я закрыл за собой дверь, один из членов экипажа оглянулся, сразу же вскочил и пошел навстречу. Я протянул ему бутылку с вином и от имени пассажиров поблагодарил за приятный полет. Для приличия он вначале отказался, а потом улыбнулся и взял. Бледная стюардесса уже вытягивала меня за руку из кабины, отчитывая за нахальство. Не знаю, закончила ли она объявление, когда увидела, что меня нет на месте. Ясно, что именно ей поручено наблюдать за поведением пассажиров в полете, особенно тех, кто сидит рядом с кабиной.

Выйдя из самолета, я дошел до турникетов и начал наблюдать. Похоже, что «хвоста» не было. Того мужчины, что сидел перед стюардессой, не было видно нигде. Прошли все пассажиры. Минут через десять прошел экипаж. Не было лишь стюардессы. Самолет поставили под заправку. Хорошо, что самолет заправляют после перелета: если мы не сможем захватить самолет по пути в Мурманск, попытаемся на обратном пути – в баках будет достаточно горючего, чтобы дотянуть до Швеции.

Повертевшись полчаса в зале ожидания и изучив технические данные самолетов ТУ-124 и ТУ-135, летающих на Мурманск, я пошел к автобусу. Кажется, все в порядке. Вряд ли экипаж заявит о происшествии – им же в работе минус!

***

В Риге я хорошо знаю только Арона Шпильберга и Сильву Залмансон. Арон после женитьбы перебрался к Маргарите в Ригу, передав созданную им молодежную группу Толе Гольдфельду. Но с Ароном говорить не стоит: если он придет к выводу, что операция не нужна – а шанс на это велик – он сделает все, чтобы сорвать дело. Сильва – другое дело.