— Затеи.
Я пододвинулась к нему и спросила довольно резко:
— Что-о?
— Затеи, я говорю.
— Как затеи, что затеи?
— Вот то, что вы мне сейчас сказали.
— Я вам сказала, — начала я полуоскорбленным тоном, — что я готовлю себя к воспитанию моего сына. Я ничего не знаю; поэтому должна учиться с азов.
Улыбка не сходила с его красных губ.
— Зачем все это?
— Как зачем?
— Вы мать, и, как видно, очень хорошая мать, а волнуетесь точно какая институтка.
Я вскипела. "Как ты смеешь мне нравоучения читать!" — воскликнула я в самой себе.
— О каком волнении вы говорите? — спрашиваю весьма тревожным голосом.
— Да как же, — отвечает он, глядя на меня своими голубыми глазищами. — Я ведь вижу, чем вы занимаетесь… Перевоспитываете себя?
— Ну да, перевоспитываюсь.
— Неужели вам Степан Николаич внушил эту идею?
— Я и сама чувствую, что я круглая невежда…
— Что ж за беда такая. Вам что же хочется знать?
— Как что? Все, что нужно развитому человеку.
— Это слишком обще. Науку, что ли, какую-нибудь: химию или механику?
— Да вот, прежде всего мне нужно подготовить себя к тому, чтобы выучить грамоте Володю.
— Ну, это другое дело. Да и то лишняя забота. Вы достаточно грамотны.
— Однако надо какую-нибудь систему?
— Золотова книжку возьмите, вот и все. Мне, лет пять тому назад, попались в воскресной школе такие два кондитерских ученика, что я сначала усомнился причислить ли их даже к млекопитающим. А ничего: через два месяца стали читать.
— Все это прекрасно, — возразила я еще задорнее. — Надо же иметь какое-нибудь направление, надо знать, к чему готовить ребенка.
— Вы этого знать не можете, да никогда и не будете знать. Разве вы хотите его с шести лет, как Фемистоклюса в семействе Манилова готовить в дипломаты?
— Не готовить, но выследить все его инстинкты, наклонности, дарования…
— Несбыточное дело. Вы, стало быть, свою собственную науку хотите сочинить.
— Как собственную науку?
— Да так-с. Ведь то, что разные немцы называют психологией, — все ведь это, как семинаристы говорят: "темна вода во облацех небесных". Этакой науки пока еще нет. А ваши личные наблюдения над сыном ничему не послужат, только собьют и вас, и его. Знавал я двух юношей, которым матери посвятили всю свою жизнь. Вышло из них два образцовых болвана.
— Значит, вы отвергаете в принципе материнское воспитание?
— Зачем вы тут приплели слово принцип? Меня как холодной водой обдало.
— Дело не в словах, — пробормотала я.
— Так точно, но зачем же вставлять их там, где не следует. Я замечаю, вернувшись в Россию, что теперь неглупая женщина не может по-русски двух слов сказать, чтобы не вставить принципа, организма и интеллигенции.
— Вы желали бы, чтоб они болтали по-французски, как сороки?
— Что же? Хорошо говорить по-французски не очень-то легко. По крайней мере, все фразы установлены. Язык строгий. Чуть вставишь лишнее слово — и выйдет примесь нижегородского.
— Так вам угодно, может быть, чтоб мы переменили язык? Извините. Я никак не желала оскорблять вашего уха дурным русским языком.
Мои щеки так и горели. Я просто начала сердиться на него и сердиться очень дурно.
Он опять улыбнулся, выставил свои зубы и еще спокойнее, чем в начале разговора, выговорил:
— Да вы не волнуйтесь. После обеда вредно.
Эта неизящная шутка могла бы еще сильнее раздражить меня, если б она была высказана дерзким тоном. Его тон был тихий, немного, правда, фамильярный; но почему-то не раздражающий. Необыкновенная твердость слышалась в этих словах. Они говорили: "Что ты кипятишься. Ведь я пред тобой не спасую".
— Мы, однако, удалились от разговора, — начала я поспокойнее. — Вы, стало быть, против материнского воспитания?
— Я не могу быть против чего-нибудь, что от меня не зависит. Но сдается мне, что женщинам совсем не следует хлопотать о развитии своих сыновей. Вот вы, например: мальчик у вас здоровый, бойкий, оставляйте его на свободе, ну, выучите грамоте, коли вам это хочется; а там уж вы с ним ничего не поделаете.
— Потому что это не женское дело?
— Именно.
Я отодвинулась. Безапелляционный приговор г. Кроткова ошеломил меня. Пролетело несколько секунд в молчании.
— Позвольте мне спросить вас, monsieur Кротков, — заговорила я вызывающим голосом, — кто же вы такой?
— Очень мелкая фигура…
— Нет, к какому поколению вы принадлежите? Разве вы не разделяете идей тех, кого называют нигилистами?
— Нет, не разделяю.
— Вы, значит, их отрицаете?
— Нет, и не отрицаю. Напротив, считаю их совершенно необходимыми до поры до времени.
— Когда ж, по вашему мнению, наступит эта пора?
— Кто знает. Россия страна своеобразная. В ней ведь все делается или слишком скоро, или чересчур медленно.
— Вы, стало быть, — допрашивала я, — черните только взгляды нашего молодого поколения?
— Я уж вам сказал, что считаю их вообще полезными, что не мешает, в частности, разным смешным затеям…
— Вроде моего перевоспитания?
— Не отнекиваюсь.
— Простите мне, мсье Кротков, мое нескромное любопытство; но я вас не понимаю. Вы моложе Степы. Который вам может быть год?
— Мне двадцать шестой год. (Вот какой ему год).
— Ну, да. Вы на шесть лет моложе его. Стало быть, вы не можете же, как развитой человек, пойти назад. А между тем, ваш взгляд на женщину…
Он встал и подошел ко мне очень близко.
— Полноте, — сказал он, махнув рукой. — Оставимте все эти разводы. Ну, что за толк будет, если мы с вами начнем рассуждать об эмансипации женщин? Ведь так уж это приелось, что самый звук, самое слово «эмансипация» возбуждает тошноту в свежем человеке. Поверьте, я не хочу вас обижать; но не хочу и болтать по-пустому. Не читайте вы всех этих книжек о женщине. Все это глупое водотолчение. Так ли женщина устроена, как мужчина, или нет, от этого вопрос не двинется. Я полагаю, что не так. Никогда она президентом Соединенных Штатов не будет.
— Другими словами, — подхватила я, — мы глупее вас?
— Ну, положим, и глупее, — ответил он шутливо. — Разве это меняет в чем-нибудь настоящую жизнь? Решить вопрос может только долгий опыт. Его еще нет. Стало быть, благовиднее примолчать пока.
— А как же можно будет женщине доказать свои способности, коли вы не хотите даже, чтоб она помогала своей невежественности?
— Вы все говорите: она, т. е. какая-то сложенная из всех женщин фигура. Припомните: речь шла о вас, вот о вас, именно: о Марье Михайловне. И вот вам-то и не следует совсем волноваться, а следует жить себе попросту. Чего вам еще больше: ум у вас есть, любите вы вашего сына, выходите замуж, будет у вас еще несколько человек детей. Любить вас будет муж не за психологию вашу…
— А за pot-au-feu?
— А как же вы иначе установите ту штуку, без которой никакая общественная машина не двинется?
— Какую же это штуку?
— Брак.
Он выговорил это слово как-то особенно, с большим ударением.
— А вы, — спросила я, — преклоняетесь разве перед браком?
— Безусловно.
— Даже перед французским? Вы должны были насмотреться там на красивые супружества!..
— Я считаю заведение Фуа весьма полезным.
— Какое заведение Фуа?
— А то, которое занимается сватовством.
Я смолкла. Мое понимание совсем помутилось. Пришел Степа, и г. Кротков не счел нужным продолжать разговор.
Он посидел недолго.
Степа заметил, что я была как в воду опущенная.
— Вы побранились, что ли? — спрашивает он меня.
— Твой объект, — отвечаю, — ни на что не похож!
— Будто бы?
— Он или рисуется, или сам не знает, что говорит! Но отчего на меня так подействовал разговор с Кротковым? Какое мне дело до его разных взглядов! Мало разве на свете всяких уродов, желающих оригинальничать?