18 августа 186*

Полночь. — Воскресенье

Сижу в саду, в старой беседке. Володя играет около меня. День славный, но не очень жаркий. Я читаю "в книжку", как говаривала нянька Настасья. Я зубрю и поглядываю на Володю; а про себя думаю: "Все это делается для этого курносого пузана. Сидишь, коптишь, перевоспитываешь себя, анализируешь, а лет через пятнадцать Володька скажет: "Maman, вы делали одни глупости, не нужно мне ваших развиваний, хочу в гусары!" Вот чем может кончиться вся эта комедия.

И опять в книжку… Начала читать прилежно, забыла и про Володю. Меня кто-то окликнул. Поднимаю голову: Степа и белая фигура.

Я вся вздрогнула. Какой чудак этот Степа: хоть бы предупредил меня, что ли. А то вдруг тащит своего физикуса.

Представил он мне его. Г. Кротков раскланялся с достоинством. Лицо так и говорило:

"Вы все дуры, и никакого я на тебя, матушка, внимания не обращаю".

Я таки замялась и предоставила говорить Степе. Да и о чем сразу начнешь разговор с таким физикусом? Делать банальные вопросы: "Давно ли вы здесь, надолго ли", — мне не хотелось, а вступать в рассуждение слишком опасно с мужчинами такого сорта, как этот г. Кротков. Сейчас ведь и оборвет.

Я его старательно высматривала. Он смотрит все прямо, не мигает и не делает никаких движений в лице. Он сидит, сложа руки на груди. Оно немножко напоминает жокеев на козлах; но к нему идет. Вся его фигура выражает собою такую фразу: "Как я уселся, так и буду сидеть, расходовать свои движения не желаю. Все, что около меня говорится и делается, — слишком мелко и буржуазно".

Стоит только вглядеться в лоб и в очертания губ г. Кроткова, чтобы почувствовать, как он проникнут собственным достоинством.

Степа выболтал, не знаю зачем, что мы думаем ехать за границу.

Гость спросил меня совершенно равнодушным тоном:

— Вы для здоровья?

— Отчасти.

— А больше для чего же?

— Меня зовет вот он (я указала на Степу). Он уверяет меня, что надо мне освежиться.

— Нынче русских стало гораздо меньше за границей.

— Отчего же, — спросила я г. Кроткова.

— Как они не глупят, все-таки хоть чему-нибудь научаются.

— За то и деньги тратят…

— Ведь это все равно-с, российские помещики, доживающие теперь свой век, ни здесь в России, ни там ни на что не полезны. Так лучше уж пускай они поскорее разорятся.

Все это он выговорил, не торопясь, с ровным ударением на каждом почти слове, точно вколачивая их гвоздиками.

Тон его, однако ж, не особенно грубый. Все, что он сказал потом о заграничной жизни, было кратко, но кстати и без особых претензий. Хотелось мне осведомиться, как он говорит по-французски. Я нарочно вставила несколько фраз. Он отвечал на них без запинки, хорошим акцентом.

Как это странно нынче! Всякий физикус не только не уступает по этой части нашим великосветским говорунам, но, пожалуй, и почище их. Те стараются, как бы им покудрявее сболтнуть. И все у них краденое из романов. А эти говорят себе без всякого приготовления так же просто, как и на отечественном диалекте.

В этом г. Кроткове спокойствие изумительное! Даже обидно. Чувствуешь, что он считает себя и свои интересы до такой степени выше того мира, где мы, грешные, барахтаемся, что он может только пассивно вести себя.

Я пригласила его обедать. Поднимаясь на террасу, я шепнула Степе:

— Просто он нигилист, и больше ничего!

— А в объекты не годится?

— Нет, — отвечала я решительно.

Ест г. Кротков прилично. На этом ведь всегда узнаешь иерихонца. Кричать он не кричит. У Степы, несмотря на его терпимость, тон гораздо выше и подчас даже задорнее.

Г. Кротков не оказал мне никаких внимательностей. Он существует сам по себе. "Смотрите, дескать, на меня, беседуйте со мной, если желаете; но больше вы ничего не дождетесь".

Степа выражается мудренее, чем он. У г. Кроткова я ни разу не услыхала ни интеллигенции, ни инициативы, ни индифферентизма. Чем больше я на него вглядывалась за обедом, тем более я чувствовала, что этот человек — совсем новый. Он не подходит ни под один из тех типов, о которых мы не раз говорили со Степой.

После обеда мы пошли опять в сад. Г. Кротков, обращаясь наполовину к Степе, наполовину ко мне, говорит:

— Я у вас посижу до седьмого часу.

Он объявил, и кончено! Мне это, впрочем, понравилось. На террасу доходили звуки фортепьянной игры из большого дома, где дочь какого-то генерала упражняется каждый вечер.

Речь зашла о музыке.

— Вы, конечно, отрицаете музыку? — спросила я гостя.

— Напротив, — вмешался Степа, — Александр Петрович большой любитель.

"Значит, он не нигилист", — подумала я. Однако ж Александр Петрович не счел нужным распространяться об этом предмете. Он просто сказал:

— Как она барабанит, и больше ничего.

Я подумала: "Не отпущу же я тебя, любезный друг, не допросивши хоть немножко: что ты такое"?

— Вы возвращаетесь за границу? — спросила я.

— Да, я еще не кончил своих работ.

— А потом?

— Будет здесь дело, останусь в России; а нет, найду его и за границей.

— Вам, стало быть, все равно?

— Конечно. Я работаю не для русских, не для французов и не для немцев.

— А для кого же, — спросила я с некоторым раздражением.

— Для самого дела. Где мне лучше, там я и остаюсь. Вот у него какая философия!

— Позвольте, однако ж! — вскричала я. — Нельзя же смешивать…

Он на меня взглянул своими большими голубыми глазами, в которых нет никакой нежности; красные его губы раскрылись, и, не торопясь, он выговорил:

— Зачем же нам спорить? Вы моих работ не знаете. Ни вам, да и никому, кто не работал, никакой не будет обиды от того, где я со временем устроюсь.

В русском переводе это значило:

"С твоим бабьим умом не суйся в то, чего ты не смыслишь".

Не вкусно мне пришлось это нравоучение. Но я все-таки должна сознаться, что г. Кротков вовсе не желал сказать грубость. Во мне выразилось неуместное любопытство, и он отвечал на него попросту, не светски, но так как следует.

И какое ему дело: обижусь я или не обижусь? Оказалось, что он любит не только музыку, но даже и стихи. Значит, он опять-таки не нигилист. Степа прочел нам две, три вещи, и г. Кротков улыбался.

Возгласов и суждений он не употребляет. Но с ним приятно слушать хорошую вещь. В нем видишь умное молчание.

Я просила его не забывать нас.

— Я буду.

Вот его фраза. Опять-таки кратко и вразумительно.

— Ну, что ж ты скажешь про объект, — спрашивает меня Степа.

— Во-первых, я не знаю, кто он такой: нигилист или другую кличку носит!

— Ах, Маша! да ведь ты и меня допрашивала о том же самом, и потом увидала, что я никакой клички не ношу; а просто человек, как человек. Точно то же и Кротков.

— Однако…

— Ты видишь, что он не мелкого калибра?

— Вижу.

— Это главное.

— Да мне-то что ж до этого за дело?

— Приятно видеть русского человека с будущностью. Кротков как раз такой экземпляр, в котором поколение моложе нас вложило свои прочные черты.

— Очень рада!

— Ты за что же на него сердишься, Маша?

— Мне кажется, твой г. Кротков вовсе не заслуживает таких комментарий; а впрочем, мне до этого нет дела.

Я солгала, бессовестно солгала. Мне очень хотелось поговорить побольше о Кроткове; но я постыдно жантильничала.

Степа, кажется, догадался. Прощаясь со мной и целуя меня в лоб, он проговорил:

— Все волнуетесь, сударыня, все волнуетесь. Что-то выйдет из этого волнения?

— Успокойся, — сказала я, — на шею к г. Кроткову не брошусь.

Так мы с ним и простились сегодня. Мне не было скучно; но ведь времени у меня немного, а г. Кротков просидел почти целый день.

Г. Кротков, во всяком случае, оригинальный человек. Степа прав: в нем видно другое поколение. Мне кажется, что у него и ум и характер так слились, что разлада между ними никакого нет. Ни одного лишнего слова не сказал он в течение нескольких часов. А о чем говорит, не примешивает никаких общих идей. Мне кажется, в этом и заключается сила и большие задатки. Все мужчины, каких только я знала, не исключая и Степу, захватывают всегда враз слишком много вещей, развивают свою мысль и так и этак. Г. же Кротков выговаривает готовые фразы. Его работа осталась в нем, там, внутри. Я с ним не пустилась бы в спор; я сразу же начала его побаиваться; но за то с ним уже не станешь, как с другими мужчинами, вертеться вокруг одной точки и выезжать на словах.