XV

— Калерия Порфирьевна приехали, — доложил Чурилин, запыхавшись.

Он поднялся стремительно по крутой лесенке в башню, где Теркин у стола просматривал какие-то счеты.

— На извозчике?

— Так точно.

— Барыня внизу?

— Внизу-с.

— Хорошо. Ступай!

Карлик исчез. Теркин сейчас же встал, поправил бант легкого шелкового галстука, подошел к зеркалу, причесал немного сбившиеся волосы и встряхнул только сегодня надетый парусинный костюм.

Прошло всего пять дней с отъезда Калерии, и они ему казались невыносимо длинными… Из них он двое суток был в отсутствии. Не спешные дела выгнали его из дому, а тяжесть жизни с глазу на глаз с Серафимой.

Они избегали объяснений, но ни тот, ни другая не поддавались. Не требовал он того, чтобы она просила прощения, не желал ни рыданий, ни истерических ласк и чувственных примирений. Понимания ждал он — и только. Но Серафима в первый раз ушла в себя, говорила с ним кротко, не позволяла себе никакой злобной выходки против Калерии и даже сама первая предложила ему обеспечить ее, до выдачи ей обратно двадцати тысяч, как он рассудит.

Она принесла ему вексель, выданный ей, и настояла на том, чтобы он его взял обратно.

— Если ты не согласишься взять его, Вася, — сказала она с ударением, но без резкости, — я все равно его разорву. Мы ей должны выдать документ.

— Не мы, а я, — поправил он.

— Как ты найдешь уместнее.

Вчера вернулся он к обеду, и конец дня прошел чрезвычайно пресно. Нить искренних разговоров оборвалась. Ему стало особенно ясно, что если с

Серафимой не нежиться, не скользить по всему, что навернется стр.221 на язык в их беседах, то содержания в их сожительстве нет. Под видимым спокойствием Серафимы он чуял бурю. В груди ее назрела еще б/ольшая злоба к двоюродной сестре. Если та у них заживется, произойдет что-нибудь безобразное.

А ему так захотелось, поджидая Калерию назад, отвести с ней душу, принять участие в ее планах, всячески поддержать ее. Этого слишком мало, что он повинился перед нею. Надо было заслужить ее дружбу.

— Где они? — спросил Теркин у карлика, проходя мимо буфетной.

— На балконе-с.

Калерия, еще в дорожном платье, стояла спиной к двери. Серафима, в красном фуляре на голове и капоте, — лицом. Лицо бледное, глаза опущены.

"Не умерла ли мать?" — подумал он; ему не стало жаль ее; ее дочернее чувство он находил суховатым, совсем не похожим на то, как он был близок сердцем к своим покойникам, а они ему приводились не родные отец с матерью.

— Калерия Порфирьевна! С возвращением! — ласково окликнул он.

Она быстро обернулась, еще более загорелая, лицо в пыли, но все такая же милая, со складкой на лбу от чего-то печального, что она, наверно, сообщила сейчас Серафиме.

— Ну, что, все благополучно там?.. Матрена Ниловна здравствует?

Тут только он вспомнил, что с утра не видал Серафимы, пил чай один, пока она спала, и сидел у себя наверху до сих пор.

— Здравствуй, Сима!

Она взглянула на него затуманенными глазами и пожала ему руку.

— Здравствуй, Вася!

— Что это?.. Как будто вы чем-то обе смущены? — весело спросил он и встал между ними, ближе к перилам балкона.

— Да вот, известие такое я привезла. Что ж, все под Богом ходим…

— Умер, что ли, кто?.. Матушка ее небось в добром здоровье..

— Тетенька… слава Богу…

Калерия не договорила.

— Рудич застрелился. стр.222

Глухо промолвила это Серафима. Лицо было жестко, ресницы опущены.

"Заплачет? — спросил про себя Теркин и прибавил: — Должно быть, муж — все муж!"

Будь это год назад, его бы пронизало ревнивое чувство, а тут ничего, ровно ничего такого не переживал он, глядя на нее.

— Застрелился? — повторил он и обернулся с вопросом в сторону Калерии.

— Там где-то… где его служба была… в Западном крае, кажется. Тетенька не сумела мне хорошенько рассказать. Господин Рудич был там председателем мирового съезда.

— А не прокурором?

— Видно, нет, — ответила Серафима и медленно поглядела на Теркина.

Глаза потухли. В них он ничего не распознал, кроме какого-то вопроса… Какого?.. Не ждала ли она, чтобы у него вырвался возглас: "Вот ты свободна, Сима!"

Он подумал об этом совсем не радостно… Больше из смутного чувства внешнего приличия, он пододвинулся к Серафиме и тихо взял ее за руку около локтя. Рука ее не дрогнула.

— Казенные деньги растратил, — выговорила она и повела плечами. — Так и надо было ожидать.

Серафима сказала это скорее грустно, чем жестко; но он нашел, что ей не следовало и этого говорить. Как-никак, а она его бросила предательски, и Рудич, если бы хотел, мог наделать ей кучу неприятностей, преследовать по закону, да и ему нагадить доносом.

— Царствие небесное! — тихо и протяжно произнесла

Калерия. — Срама не хотел перенесть…

— Игрока одна только могила исправит, — точно про себя обронила Серафима.

И это замечание показалось ему неделикатным.

— Деньги… Карты… — Калерия вздохнула и придвинулась к ним обоим… — Души своей не жаль… Господи! — глаза ее стали влажны. — Ты, Симочка, не виновата в том, что сталось с твоим мужем.

"Она же ее утешает!" — подумал Теркин.

— Вы с дороги-то присели бы, — обратился он к ней. — Сима, что же ты чайку не предложила Калерии Порфирьевне. Здесь жарко… Перейдемте в гостиную.

— Закусить не хочешь ли? — лениво спросила Серафима. стр.223

— Право, я не голодна; утром еще на пароходе пила чай и закусила. Тетенька мне всякой всячины надавала.

Они перешли в гостиную. Разговор не оживлялся. Теркина сдерживал какой-то стыд взять Серафиму, привлечь ее к себе, воспользоваться вестью о смерти Рудича, чтобы хорошенько помириться с нею, сбросить с себя всякую горечь. Не одно присутствие Калерии стесняло его… Что-то еще более затаенное не позволяло ему ни одного искреннего движения.

Не боялся ли он чего? Теперь ему ясно, что радости в нем нет; стало быть, нет и желания оживить Серафиму хоть одним звуком, где она распознала бы эту радость.

— Сядьте вот рядком, потолкуйте ладком.

Калерия усадила их на диван.

— Схожу умоюсь и платье другое надену. Вся в пыли! Даже в горле стрекочет. А угощать меня не трудись, Сима. Право, сыта… Совет да любовь!

Любимое пожелание Калерии осталось еще в воздухе просторной и свежей комнаты, стоявшей в полутемноте от спущенных штор

— Сима!

Теркин взял ее руку.

— Знаю, что ты скажешь! — вдруг порывисто заговорила она шепотом и обернула к нему лицо, уже менее жесткое, порозовелое и с возбужденными глазами. -

Ты скажешь: "Сима, будь моей женой"… Мне этого не нужно… Никакой подачки я не желаю получать.

— Успокойся! зачем все это?

— Дай мне докончить. Ты всегда подавляешь меня высотой твоих чувств. Ты и она, — Серафима показала на дверь, — вы оба точно спелись. Она уже успела там, на балконе, начать проповедь: "Вот, Симочка, сам Господь вразумляет тебя… Любовь свою ты можешь очистить. В благородные правила Василия Иваныча я верю, он не захочет продолжать жить с тобою… так". И какое ей дело!.. С какого права?..

В глазах заискрилось. Она начала опять бледнеть.

— Успокойся! — повторил все тем же кротким тоном

Теркин.

Но он не обнял ее, не привлек, не покрыл этих глаз, еще недавно прельщавших его, пылкими поцелуями. стр.224

Ее словам он не верил. Все это она говорила из одной своей гордости и ненавистного чувства к двоюродной сестре, ни в чем не повинной, искренно жалевшей ее; она ждала, чтобы он упал на колени и радостно воскликнул:

"Теперь нас никто не разлучит! Ты не можешь отказать мне!"

В груди у него не было порыва — одного, прямого и радостного. И она это тут только почуяла.

— Ты знаешь, как я с тобой прожила год! Добивалась я твоей женой быть? Мечтала об этом? Намекала хоть раз во весь год?

— Разве я говорю?

— И теперь мне не нужно… Я вольная птица. Кого хочу, того и люблю. Не забывай этого! Жизни не пожалею за любимого человека, но цепей мне не надо, ни подаяния, ни исполнения долга с твоей стороны. Долг-то ты исполнишь! Больше ведь ничего в таком браке и не будет… Я все уразумела, Вася: ты меня не любишь, как любил год назад… Не лги… Ни себе, ни мне… Но будь же ты настолько честен, чтоб не притворяться… Обид я не прощаю… Вот что…