— Так, так!

Он глядел на нее, белую и стройную, в падающих золотистых волосах, и слезы подступали к глазам. В словах ее было прозрение в его душу, как будто она читала в ней.

— Калерия Порфирьевна! Матушка!.. стр.208

Слезы душили его. Она взглянула на него немного испуганно.

Теркин как стоял, так и рухнулся перед ней на колени и зарыдал.

Она не растерялась, только пучок трав выпал у нее из левой руки.

— Что вы, голубчик, Василий Иваныч?

Руки ее, с тонкими пальцами, красивые и гибкие, коснулись его плеч.

— Встаньте! Так не хорошо!.. Так только Богу кланяются.

Но в словах ее не слышалось никакого смущения женщины. Она не приняла этого ни на одну секунду за внезапный взрыв мужской страсти.

"Значит, он страдает, — сейчас же подумала она, душа у него болит!"

Теркин сдержал рыдания, схватил ее руку и поцеловал так порывисто, что она не успела отдернуть.

— Что вы! Господи! Разве я святая? Василий Иваныч…

— Вы не знаете, — с трудом стал он говорить, — знаете, чт/о меня душит.

— Встаньте, пожалуйста!

Он встал и отер лицо платком. Ресницы были опущены. Ему сделалось так стыдно, как он и не ожидал.

— Ну, что такое, голубчик? Вот присядем туда, вон видите два пня, нарочно для нас припасли.

Она говорила весело и мягко, сама взяла его под руку и повела.

В груди у него трепетали «бабочки», так он называл знакомое ему с детства ощущение, когда что-нибудь нравственно потрясло его.

— Успокоились? — все так же кротко спросила Калерия. -

Это ничего, что заплакали… Мужчины стыдятся слез… И напрасно. Да и передо мной?.. Я ведь уже Христова невеста.

Она чуть слышно рассмеялась.

— Калерия Порфирьевна, снимите с души моей камень!

Признание застряло у него в груди, но он встал, сделал несколько шагов и опять сел рядом с ней на широкий полусгнивший пень.

И довольно спокойно повинился ей, представил дело так, как решил; выгородил Серафиму, выставил стр.209 себя как главного виновника того, что ее двоюродная сестра задерживала до сих пор ее деньги.

— И только-то? — спросила Калерия.

— Мало этого? Ведь это к/ак честные люди называют… а?.. На ваши деньги я теперь разжился, в один какой-нибудь год, и до сегодня ни гугу? Ни сам вам не писал, ни на том не настоял, чтоб она вас известила, хоть задним числом, ни денег обратно не внес! Простите меня Христа ради! Возьмите у меня эти деньги… Я могу их теперь добыть, даже без всякого расстройства в оборотах…

— Василий Иваныч, — остановила его Калерия. Вы открылись мне… так сердечно!.. Прекрасное у вас сердце, вот что; но в такую вашу вину я не очень-то верю!

— Не верите?

— Видимое дело, вы ее, Серафиму, хотите выгородить.

Мне всегда было тяжко, что тетенька и Сима не жаловали меня… И я от вас не скрою… Добрые люди давно обо всем мне написали… И про капитал, оставленный дяденькой, и про все остальное. Я подождала.

Думала, поеду летом, как-нибудь поладим. Вот так и вышло. И я вижу, как вы-то сделались к этому причастны. Сима вам навязала эти деньги… Верно, тогда нужны были до зарезу?

— Действительно!

— И она и вы из любви так поступили… И что же потеряно? Ровно ничего. Ежели эти двадцать тысяч у вас в деле — я вам верю. Вы и документ выдали Симе, а она мне наверно предложит… Какие еще деньги остались — поделитесь… Мне не нужно таких капиталов сейчас. Это еще успеется.

— Значит, Серафима еще ничего не говорила с вами?

Он спросил это с сдвинутыми бровями и горечью в глазах. Ему гадко стало за Серафиму перед этой бессребреницей.

— Успеется, Василий Иваныч… Ведь я еще поживу у вас, если не станете гнать.

— Вы ей ничего не скажете про то, что сейчас было говорено… Калерия Порфирьевна, умоляю вас!

Стремительно схватил он ее руку и поцеловал.

— Что вы!.. У меня рук не целуют.

Щеки ее заалелись, и вся она трепетно подалась назад. стр.210

— Голубушка! Не говорите ей!

— Вот вы как ее любите!.. Люб/ите!.. Доведите ее до другой правды… А для этого, Василий Иваныч, не надо очень-то преклоняться перед нашей сестрой.

"Вот вы как ее любите!" — умственно повторил Теркин слова Калерии. Он совсем в ту минуту не любил Серафимы, был далек от нее сердцем, в нем говорила только боязнь новых тяжелых объяснений, нежелание грязнить свою исповедь тем, чего он мог наслушаться от Серафимы о Калерии, и как сам должен будет выгораживать себя.

— Дайте мне честное слово.

— Обещаюсь. Довольно и этого.

Калерия встала. Поднялся и он.

— Голубчик, Василий Иваныч, спасибо вам большое. Мне вас Господь посылает, это верно. Вы меня поддержите в моих мечтаниях. Знаете, на те деньги, какие свободны, — всех мне пока не надо, — ежели я кое-что затею, вы не откажетесь добрый совет дать?.. Так ведь? Вы — человек бывалый. Только, пожалуйста, чтобы промежду нас как будто ничего и не было. Серафима когда заговорит со мною о деньгах, мне с какой же стати вас выдавать? Это дело вашей совести… И ее я понимаю: ей обидно было бы, что вы передо мной открылись. Ведь так?

— Так, так!

— Дайте срок! Придет время, и она поймет, сколь это в вас было выше всякого другого поведения. С вами она должна дойти до того, что и у нее Бог будет!..

— Простите! Отнял у вас утро! И травки ваши растеряли из-за меня… Погуляйте!..

Полный радостного волнения, Теркин еще раз пожал руку Калерии и быстро-быстро пошел в чащу леса.

Он не хотел, чтобы ее видели с ним, если б они вернулись вместе к террасе.

ХIII

Степанида в праздничном ситцевом платье, — в доме жила гостья, — и в шелковом платке, приотворила дверь темной спальни.

— Изволили кликать? — спросила она от двери.

— Который час?

Серафима чувствовала, что давно пора вставать. стр.211

— Девять пробило, барыня.

Разговор их шел вполголоса.

— А Калерия Порфирьевна?

— Э! Они чуть не с петухами встают. Никак, ходили гулять в лес. Теперь уже оделись и книжку читают на балконе.

— В лес ходила? Одна?

Вопрос заставил Серафиму подняться с постели.

— Не видала, барыня.

— Василий Иваныч дома?

— Нет, их что-то не видать. Только они никуда не уезжали: Онисим дома.

Степанида догадывалась, что барыня, с тех пор, как приехала "их сестрица", что-то не спокойна, и готова была всячески услужить ей, но нашептывать зря не хотела.

— Поскорее раскрой ставни и дай мне умыться.

Одна Серафима не привыкла ни умываться, ни одеваться. Она торопила горничную, нашла, что утренний пеньюар нехорошо выглажен; волосы она наскоро заправила под яркую фуляровую наколку, которая к ней очень шла; но все-таки туалет взял больше получаса.

— Барышня пила чай? — спросила она, когда была уже совсем готова.

— Никак нет-с.

— Вы не предлагали?

— Они попросили молока и кусочек черного хлеба. Самовар готов… Прикажете подавать?

— Подавайте… да надо же подождать немножко Василия Иваныча, если он не вернулся.

Проходя коридорчиком мимо комнаты, где стоял буфетный шкап, Серафима увидала Чурилина. Карлик чистил ножи, поплевывая на них.

Это ее остановило.

— Чурилин! — сердито окликнула она его.

Он поклонился ей низким поклоном своей огромной головы.

— Что это за гадость! Как ты чистишь ножи?.. Плюешь на них.

Она говорила ему «ты» нарочно, хотя и знала, что он взрослый.

Чурилин зарделся и стал учащенно мигать желтыми ресницами.

— Я, Серафима Ефимовна, завсегда… стр.212

— Чтобы этого не было!

В дверях она обернулась.

— Василий Иваныч у себя?

— Они еще не приходили.

— В лесу гуляют?

— Не могу знать.

Карлик сжал губы и забегал глазами. Он зачуял, что барыня выспрашивает у него про барина, стало быть, насчет чего-нибудь беспокоится. Если бы он и знал, то не сказал бы, когда и с кем Василий Иваныч ходил в лес. Между ним и обеими женщинами — Степанидой и барыней — шла тайная борьба. К Теркину его привязанность росла с каждым днем.