Они решительно продвигаются вперед, несмотря на протесты женщин, но все же останавливаются, не решаясь ехать дальше, — слышны возбужденные крики.

Одна из женщин, наполнявших мешки, противостоит командиру отряда.

Они кричат друг на друга на неграмотной латыни, смешанной с местным жаргоном, почти непонятным.

— …получить десятую часть зерна…

— …в середине месяца…

— …все раньше и раньше…

— …мы больше не намерены ничего платить…

— …никаких рассуждений…

— …его преосвященство приказал…

Трое мужчин так и стоят у повозки. Вид у них озадаченный. Один из них взбирается на козлы, двое других надежно закрепляют груз пеньковыми веревками.

Сборщик налогов замечает их.

Он указывает в их направлении, что-то бормоча себе под нос.

Женщина хватает вожжи и резко их дергает.

Этот мерзавец бьет ее хлыстом в лицо.

Я вскакиваю на шаткую скамейку:

— Грязный сукин сын!

Ублюдок оборачивается — но я уже прицелился.

Камень попадает ему прямо в лицо.

Он падает на шею лошади, хватаясь за лицо руками, а все вокруг словно срываются с цепи, закрутившись в адской карусели. Мальчишки одновременно выпускают камни, словно выстроившиеся в линию лучники. Женщины подползают под лошадей, перерезая им подпруги маленькими ножичками. Повозка срывается с места и стремглав несется прочь, словно за ней черти гонятся. Истекающий кровью ублюдок орет:

— Держи ее! Держи ее!

Кони встают на дыбы, падают на землю, на стражников обрушивается град камней. В воздух вздымаются палки, орудия труда. С полей бегут мужчины, привлеченные криками.

Двое грузивших телегу жестом показывают, чтобы я следовал за ними. Они ныряют в просвет между лачугами. Мы быстро проходим несколько переулков, постоянно сужающихся, я прикрываю тыл, влетаем внутрь какой-то прогнившей и источенной червями хижины, выходим с другой стороны, на берег речушки, чуть шире сточной канавы.

Там узкая и хрупкая плоскодонка… Скорее в нее! Они толкают лодку шестами как сумасшедшие, сыпля проклятиями, которых я не понимаю.

Впереди нас ждет чаща соснового бора.

Дневник Q

Мюнстер, 15 сентября 1550 года

Юдефельдертор — ворота, через которые провозят товары. Крестьяне въезжают со своим урожаем, торговцы выезжают с изделиями ремесленников. Повозки, загруженные тканями. Говорят, что самая прибыльная в Мюнстере отрасль вновь бурно развивается, но никто уже не помнит Книппердоллинга, бывшего главу гильдии ткачей.

На улицах толпятся мужчины и женщины, разыгрывая сцены будничной жизни.

Монастырь Убервассер теперь стал больницей. Возможно, какая-то из монашек и осталась жить там. Но можно не сомневаться — там теперь нет ни Тильбека, ни Юдефельдта, двух бургомистров-лютеран, забаррикадировавшихся внутри монастыря во время анабаптистского восстания.

На главной площади, в центре города, собор и ратуша по-прежнему стоят друг напротив друга. Собор был полностью реставрирован, украшен статуями и шпилями, столь возвышающими Римско-католическую церковь и приводящими ее в такой восторг. У городского муниципалитета — отряды стражников, их присутствие ощущается повсюду.

Потом — рыночная площадь. Прилавки вытянулись в линию по периметру, каждый торговец демонстрирует свой товар. Голоса… Кто-то выкрикивает цены, кто-то торгуется.

Церковь Святого Ламберта.

Три клетки висят на колокольне. Пустые…

Никто на них не смотрит.

Бокельсон, Книппердоллинг, Крехтинг.

Один я торчу тут, задрав голову, не думая о времени, а все проходят мимо: кто-то направляется к прилавкам, кто-то заходит в церковь.

Никто не смотрит на них…

Прошлое висит прямо над головами. И если кто-то осмелится поднять их, клетки всегда будут на своем месте, чтобы никто и ничто не забыл.

Мюнстер — напоминание для всех христиан: все возвращается на круги своя, от зла не остается ни следа, кроме вечных символов страшной кары.

Перед тем как тела Бокельсона — царя Давида, Книппердоллинга — министра юстиции Сионского царства и Крехтинга — царского советника выставили в клетках, их пытали раскаленными клещами, их пронзили кинжалы палача.

В стенах церкви больше не звучит эхо проповедей Бернарда Ротманна, пастора восстания. Тех проповедей, которые он всегда начинал с истории о ребенке и о статуе Христа.

Бесполезно выяснять, что с ним стало, — его тело так и не было найдено в штабелях трупов.

Мне почти хочется, чтобы он, такой же старый, как и я сам, оказался разгуливающим по Италии Тицианом.

Но тогда он, по крайней мере, должен был излечиться от сумасшествия, которым я заразил его. Долгие дискуссии в том нефе об обычаях древних героев Библии, о многоженстве, о том, что Закон Моисеев не подлежит обсуждению, разожгли огонь безумия.

Бернард Ротманн, духовный вождь жителей Мюнстера, пастор повстанцев, враг номер один епископа Вальдека. Но потом — стремительное падение в пучину отчаяния и Апокалипсис, откуда нет выхода. Нет. Это не Ротманн. Жив он сейчас или мертв, он попросту никогда не сумел бы пройти весь этот путь с самого начала.

Если бы во всем этом Содоме нашелся хотя бы один праведник, город был бы спасен.

Но этот самый человек так и не вернулся сюда. Только поэтому мне удалось сделать то, что я сделал, живя бок о бок с придворным теологом и направляя его по дороге, ведущей к гибели. И даже сегодня я уверен, что лишь ускорил неизбежное.

Единственный праведник ушел от нас.

Он спасся от кошмара и от безумной бойни.

Я смотрю на площадь с лестницы Святого Ламберта. Прилавки, сваленные в кучу и образующие баррикады, факелы, оружие, приказы, выкрикиваемые с одного конца площади на другой…

Надежды и иллюзии анабаптистов, поднявших восстание на этой площади, — Ротманн, Матис и Бокельсон предали их.

Не я. Я предал лишь одного праведника.

Именно на эту площадь я должен был вернуться, чтобы свести собственные счеты с человеком, которым я был когда-то. Не в аудитории Виттенберга и уж тем более не в палаццо Витербо. Томас Мюнцер, Реджинальд Пол: наивность, подобная сумасшествию пророков, предательская сама по себе. Никакого чувства реальности в отношении возможных последствий собственных действий: этих дней и этих поступков, никакой ответственности за тех, кого они вдохновили.

Лучше бы он свел со мной счеты — он, а не нож Караффы. Но тогда ты должен был остаться в живых, как-то пережить пятнадцать лет поражений и выжить даже во время голландского восстания. Должно быть, ты был принят в общину лоистов в Антверпене, ты должен был избежать мести Фуггера и, захватив с собой плоды той нашумевшей аферы, вновь появился в Венеции, стране беженцев, стал управляющим роскошным борделем и одновременно под именем Тициана начал путешествовать по Италии, распространяя анабаптизм.

Да. И турка можно обратить.

Теперь я могу спокойно возвращаться в Рим, чтобы встретить свою судьбу, которая всегда ждет использованных, изможденных и постаревших слуг. Банальный финал жизни, прожитой в гуще событий, слишком грандиозных, чтобы принимать в расчет тревожные чувства какого-то шпиона на закате его карьеры. Перед лицом всего этого, перед этими клетками можно сказать, что я никогда и не жил, никогда не проявлял особого мужества, особо не рисковал, даже в дни своего подлого и превосходно продуманного предательства — самого грандиозного предприятия, которое могут вообразить только безумно отважные люди. Безупречный расчет шпиона… И преданность лейтенанта капитану, которым он восхищался с первого дня… Эти дни переполнены воспоминаниями, единственными, которые наполнены противоречивыми чувствами, как и сама жизнь… Воспоминаниями, от которых я старался держаться подальше — ничтожный исполнитель грандиозного Плана. Пришло время окончательно разгадать эту тайну, так оно и есть. Наверное, мне следовало убить тебя тогда. Только так я мог бы выразить свое восхищение твоими действиями. Только так я мог бы удержаться от желания через пятнадцать лет, почти на склоне своих дней, вновь увидеть огонь в твоих глазах, грудью встретить холодную сталь твоей шпаги, Капитан Герт из Колодца.