Он шпионил за Лютером.

Я поднимаю взгляд, подсчеты прекращены — вокруг только девушки, больше никаких тисканий. Пустой стул. Страшно давит в голове, на глаза, сдавливает горло — руки и ноги стали тяжелыми, как камни.

— Куда он ушел?

Легкое пожатие плечами — они демонстрируют мне монеты в руках.

На улицу. Ночь, я скольжу по мокрой брусчатке — болтовня вдали говорит мне о том, что он пошел к Риальто. Бегом! Быстрее, или я его упущу! Бегом! За угол… Снова за угол… Мостик… Следовать за голосом… Пьяная песня… На венецианском наречии… Там — под покровом ночи, в самом конце улицы какая-то тень шатается от вина.

Мои тяжелые шаги заставляют его остановиться, он вытаскивает стилет — по меньшей мере в две пяди длиной.

— Не бойся! Я управляющий «Карателло».

— Я заплатил, господин…

— Знаю. Но не попробовал вина, которое мы бережем для особо уважаемых гостей.

— Вы хотите меня обмануть?

— Ничего подобного, я приглашаю вас к себе, не могу позволить вам уйти, не попробовав этой бутылки.

— А, ладно, если в этом дело и если вы изволите показывать мне дорогу, я с удовольствием последую за вами.

Хватаю его под руку:

— Постарайтесь не свалиться в канал!

— Не беспокойтесь, Бартоломео Бузи принимал на грудь еще и побольше…

— Бартоломео Бузи, бывший монах-театинец. Прежде чем черные вороны Караффы вышвырнули меня вон из монастыря. Всего два года назад, да, синьор, я слуга Божий, и по-своему продолжаю им оставаться, вот какая незадача. Я хожу по шлюхам, нет сомнений, быть может, немного злоупотребляю вином, но все это вещи вполне объяснимые — для милосердного Бога это не представляет особых проблем, нет. А теперь мне приходится просиживать свой зад в Арсенале и целый день шить паруса — посмотрите на мои руки! Ублюдки! В монастыре все было по-другому, жизнь там не так уж плоха: я ухаживал за огородом, иногда помогал на кухне, встречал множество людей, важных гостей, кардиналов, князей. Вы думаете, монастырь — место затворничества? Ничего подобного: постоянные хождения туда-сюда, и женщины тоже приходят. Я был там со дня основания, грязные свиньи, да, у меня и мысли не было делать карьеру, как всегда поступают невежи. Шпионы! Да, согласен, иногда я мог стащить несколько картофелин, кусок говядины и продать на стороне — но никогда ничего большего. А они представили дело так, будто я был содомитом. Содомитом! Да, было известно, что я всегда любил женщин… Не мальчиков… И не все эти мерзости аббатов. Использовать любые предлоги! Дело в том, что события уже некоторое время назад приняли дурной оборот, мой дорогой. Стало очевидно, что шпионы, информаторы и полицейские ищейки взяли власть в свои руки. Красивые слова — принять обет бедности, обновить церковь, выгнать воров из Рима. И все это за спиной такого святого человека, как Гаэтано Тьенский! Ах да, святой, настоящий дурак. А кто стоял у него за спиной?! Знаете, кто за ним стоял, кто дергал его за ниточки, как марионетку?! Я вам скажу: родной отец всех шпионов, Джованни Пьетро Караффа. Этот старикашка, да, господа, как всегда, он, фу-ты, ну-ты! Тот, который и через сто лет, когда наши скелеты дочиста обгложут черви, по-прежнему будет шпионить. Он еще станет папой, это я вам говорю. Но подумать только, сорок лет назад он уже был епископом, сорок, мой дорогой. Папский легат при английском и испанском дворе, ты обязательно должен послушать это. Говорят, будто он поставил на колени самого императора, когда тому было всего семь лет. Императора! До двадцатого года он был архиепископом Бриндизи, и что же произошло тогда? Он почувствовал запах дерьма: Лютер, скандалы, и весь Рим летит к ядреной матери! Что он сделал? Он все забросил, если можно так сказать, отрекся от всех постов и разослал шпионов работать по всей Европе. В то время он, фактически, и стал святым вместе с беднягой Гаэтано, этим олухом, и основал наш орден. Таким образом, после двадцать седьмого, когда немчура нагадила в Сан Пьетро,[79] все стали распускать перед ним нюни, слезно умоляя его вернуться, поставить все и всех на свое место. И что он сделал? Не стоит рассказывать тебе, как он воспринял эти просьбы. Он заявил: все должно измениться, надо отнестись к этому со всей серьезностью, иначе Лютер отправит вас всех к той самой матери. Вот тогда-то он словно с цепи сорвался. В тридцать седьмом его назначили кардиналом, чтобы он давал высочайшие указания, как избавить церковь от продажных священников, содомитов и еретиков, которых в ней полным-полно. И теперь шпионы постоянно будут дышать тебе в затылок. Они везде и повсюду. А он по-прежнему неустанно плетет интриги, словно собирается жить вечно. Но вот скажу я тебе, что же он в действительности сделал? В сорок втором папа, тоже еще тот типчик, подарил ему «Святую службу», замечательную вещицу, специально под него и сработанную. Ублюдки! Он заявил: настало время поставить все на свои места. И что он сделал? Собрал здесь всех своих шпионов, даже тех, которые считали, сколько раз сходил отлить Лютер. Я видел их, о да, и испанцев, и немцев, и голландцев, и швейцарцев, и англичан, и французов… И всех — в одном монастыре. Все они прибывали туда, чтобы получить новые указания. А он заявил: господа, все изменились. Есть время разбрасывать камни, а есть время — собирать. Сейчас время собирать камни. И вновь они бросились шпионить, а меня послали в зад, потому что мне никогда не было по вкусу такое дерьмо. Хорошо, наводите порядок в собственном доме, но все это ворошение грязного белья, постоянное ожидание, пока ты обронишь неосторожное слово, чтобы схватить тебя и подвергнуть суду. Бог — не суд, это любовь, мать твою. Это сказал Иисус, не я, Иисус Христос собственной персоной. У этих все наоборот — ты должен наложить в штаны от страха — в этом-то вся и соль. Мне тогда предъявили обвинение: брат Бартоломео — содомит, и тому есть уйма свидетелей. Мерзкие твари! Но со мной еще все обошлось, понимаете? Я слишком мелкая рыбешка, чтобы отделять мне голову от туловища. Но теперь мне приходится горбатиться целый день в Арсенале, чтобы заработать себе на кусок хлеба. Я уже старик — почти пятьдесят. И все потому, что я люблю шлюх и вино. Ах, но вы же большой человек, и ваш бордель кажется райским садом. Какие женщины! И за ту нищенскую плату, которая мне положена, я не могу их себе позволить. Могу только немного потискать — больше ничего. Уж извините меня великодушно, поймите, как только я вспоминаю об этих свиньях, кровь ударяет мне в голову.

Отвар донны Деметры заставляет его чуть протрезветь, и он бросает заинтересованный взгляд на бутылку, которую я выставляю на стол. Я откупориваю ее.

— Немцы… Вам приходилось встречаться с немцами в монастыре?

— Э, немцы? Они были его любимчиками, самыми надежными людьми, большого ума и безупречной репутации. Вслед за ними шли испанцы, да, но это потому, что он говорил им, кого надо убить, и они убивали. Сукины дети!

— Меня интересуют немцы. — Я наполняю его бокал.

— Немцы, конечно же я их видел. Постоянно одни разговоры о Лютере… — Он пьет вино залпом. — Он говорил, Караффа, что немцы замечают все, очень пунктуальны, ничуть не похожи на нас, оборванцев, погрязших в болтовне. Самые надежные.

— Ты помнишь имена?

Пузо трясется под столом от хохота.

— Эй, а не слишком ли много вы спрашиваете? Имена. В монастыре ты всегда лишь Бартоломео, Джованни, Мартино… Имена ничего не значат.

— Скольких ты видел?

Отрыжка от красного вина.

— Шестерых, семерых, а может быть, десятерых, если считать и швейцарцев, говорящих на том же языке. Немцы… Опасные люди.

Голова начинает раскачиваться. Я кладу деньги на стол:

— Скажи моим девочкам, чтобы они достойно позаботились о тебе.

Он приходит в себя:

— Мой господин, да благословит вас Бог, я уже говорил, что вы благороднейший господин. Как только вы вновь захотите послушать болтовню Бартоломео, только свистните…