Грейвс вышел вперед и, пока не было прутов, ударил тяжелым кованым ботинком по фаре. Стекло разлетелось в дребезги. Другой парень открыл капот и вырвал рукой провода. Третий взял камень и разбил им боковое стекло. Вернулся, запыхавшись от бега, четвертый. Он принес тяжелые стальные пруты- арматуры. Вся пятерка взяла в руки по пруту и началось избиение. Полетели в стороны стекла. Удары сыпались один за одним. Прутья мяли и вспарывали обшивку корпуса. Вдребезги разлетелись подфарники, тормозные огни. Одну из дверей наполовину сорвали с петель, другую попросту искорежили. На глазах новенький блестящий «форд» превратился в грязную помятую консервную банку. В некоторых местах под ударами был содран красный лак и снова обнажилось прежнее белое покрытие. Грейвс, широко размахиваясь, громил мотор. Он перебил одну из радиаторных трубок системы охлаждения и пар от перегретого двигателя вырвался с каким-то мертвящим присвистом, как будто бы автомобиль, не выдержав мук, испустил наконец дух. С горечью в сердце Леоне неотрывно следил, как разрушается, как гибнет его детище. Однако лицо Фрэнка словно окаменело и сколько не всматривался, подобно Пилату, в его глаза Драмгул, он так и не смог увидеть ни тени страдания. С бесстрастием и презрением смотрел Фрэнк на работу палачей. Он ничем не выдал себя и Драмгул так и не смог насладиться сполна своим развлечением. Напоследок Грейвс отломал от радиаторной решетки эмблему автомобиля — маленькую фигурку бегущего мустанга, и засунул ее, с наглым смешком красуясь перед Леоне, за пряжку своего поясного ремня.

   — Ну, а теперь пора раздать и главные призы за первое и второе места, — зловеще произнес Драмгул, когда бравые ребята закончили наконец свою черную работенку.

   Толпа, стоящая вокруг автомобиля и до сих пор изредка комментировавшая действо, притихла. Какую меру наказания назначит Драмгул этим двум парням? Выдерживая паузу, начальник медленно обошел вокруг разбитого автомобиля, заходя к Фрэнку и Джону с другой стороны. Он остановился напротив того и другого и холодно посмотрел сначала в лицо Фрэнку, а потом Джону. Но ни тот, ни другой не отвели взгляд.

   — Джон Фальконер, заключенный номер пятьсот двадцать семь, отправишься в карцер на четыре недели, — сказал Драмгул ледяным тоном. — А Фрэнк Леоне, заключенный номер пятьсот десять наказывается сроком в шесть недель, который должен провести в операционном спецкарцере.

   Толпа загудела и заволновалась. Шесть недель в операционном спецкарцере, в этой специально оборудованной камере пыток, в этом изящном стерильном приборе где люди от силы выдерживают две недели, а потом начинают кричать и сходить с ума, шесть недель — этот срок фактически обрекал Леоне на безумие и на истощение всех его физических сил, если не на медленную смерть. Такого большого срока в спецкарцер не давали в Бэйкли еще никому.

   — Уведите заключенных! — скомандовал Драмгул.

   Жестокое узкое пространство, освещенное зловещим фиолетовым светом молчаливо ожидало его. Когда Палач и Подручный, словно душа ангела смерти, вели Леоне по коридору, и его тень, то удлиняясь, то укорачиваясь под пробегающими над головой зарешеченными фонарями, как будто уже содрогалась от мук, которые предстояло испытать его телу, сам Леоне думал о Розмари, и временами ему казалось, что все это происходит не с ним, что это не его ведут по коридору, похохатывая и поплевывая ему в шею два заплечных дел мастера, не его, а какого-то другого человека, которого сам он видит во сне, а явь — это светящееся любовью глаза Розмари, это ее шелковые волосы, шепот ее губ и касание ее пальцев.

   Они остановились перед железной, выкрашенной грязноватой белой краской дверью с черным крестом и надписью по латыни, словно это был вход в могильный склеп. Палач отстегнул с ремня связку ключей, и их бренчание, их зловещее позвякивание снова вернуло Фрэнка в неумолимое «здесь и сейчас». Когда дверь с леденящим душу скрежетом раскрылась и Фрэнк увидел узкое подобное вертикально поставленному гробу пространство то душа его словно бы вздыбилась от ужаса, охватившего ее, и только его дух, источник мужского хладнокровия и независимости, верности себе и в жизни и в смерти, удерживал се словно бы под уздцы, не давая карете тела опрокинуться на холодный пол. Фиолетовая лампа слегка потускнела, а потом загорелась еще ярче, как будто подтверждая готовность карцера принять в свое прокрустово ложе очередную, обреченную на болезненную казнь, жертву. Чем-то эта камера и на самом деле напоминала операционную, быть может, даже своей пугающей, какой-то стерильной пустотой. «Лифт, — почему-то пронеслось в голове у Леоне. — Лифт, опускающий, как в крематории». Тяжелое теплое дыхание коснулось его уха, винный блевотный запах неприятно ударил в нос, Палач приблизил к нему зловонный рот и зашептал:

   — Я так тебя люблю, Леоне. У тебя такой независимый вид. Ты идеал мужчины, Леоне...

   Фрэнк обернулся, отшатываясь. Полупьяные гноящиеся глаза Палача показались ему безумными.

   — Я тебя очень люблюу очень-очень. Потом, когда мы будем выносить отсюда твое полуживое-полумертвое тело, я вырежу бритвой знаки своей любви у тебя на спине.

   Леоне дернулся. Подручный, крепко держа его за запястье, захохотал.

   — Когда сегодня били прутами машину, — продолжал Палач, цедя яд своей отравленной гноящейся нежности, — я представил на ее месте тебя, Фрэнк, а себя на месте Грейвса.

   — Отлично, отлично, мой мальчик, — сказал, неожиданно появляясь из-за угла Драмгул, он потрепал Палача по плечу. — Мне все больше нравятся твои литературно-театральные успехи.

   Палач довольно засмеялся. Фрэнк вдруг подумал, что все это, скорее всего, заранее придуманный Драмгулом текст.

   — Я пришел пожелать тебе спокойной ночи, Леоне, — сказал Драмгул. — Твоя ночь продлится долго, и за это время ты успеешь увидеть много снов. Прекрасных, возвышенных, величественных снов. Я тоже буду иногда посещать тебя в твоих снах. Но ты будешь думать обо мне и наяву, ты будешь вспоминать меня и сердце твое будет наполняться ненавистью и злобой, и, бессильный, ты будешь сам себя разрушать изнутри. День за днем силы будут оставлять тебя, и ты будешь думать о смерти, как об избавлении. Но знай, я всегда готов прийти тебе на помощь. Я готов сменить гнев на милость, стоит тебе лишь захотеть. Ты знаешь, что речь идет всего-навсего о невинных моих желаниях, ведь подчас я испытываю к тебе почти отеческие чувства. А какой отец не хочет, чтобы сын иногда почитал ему вслух, подал полотенце или чашку чая? И если твоя гордыня наконец смирится перед реальным положением вещей, кто знает, быть может, я не только выпущу тебя из карцера, но и буду ходатайствовать в высших инстанциях, чтобы тебя выпустили из тюрьмы даже раньше за примерное поведение.

   Все это Драмгул выговаривал возвышенным и одновременно издевательски завывающим тоном.

   — Пошел ты в жопу, — тихо сказал ему Фрэнк.

   Обжигающий удар резиновой дубинки по шее и толчок в спину были ответом на его слова. Он выставил руки вперед, чтобы не удариться о холодную белую стену. С грохотом захлопнулась за его спиной железная дверь. Замкнутое стерильное пространство словно бы охватило Фрэнка, начиная незримо высасывать из его существа жизнь. Вокруг были только стены. «Как же я буду здесь спать? — с ужасом подумал Фрэнк. — Ведь здесь же даже невозможно вытянуть ноги». В какое-то мгновение ему вдруг показалось, что стены медленно начинают съезжаться, но уже в следующий момент он вновь преодолел в себе душевную слабость, принимая вызов, который бросила ему судьба, и настраивая себя на борьбу. «Но я выдержу и это, — сказал себе Фрэнк. — Я выдержу это, Драмгул. И даже если мне суждена смерть, я выйду из этой схватки победителем». Его воинский дух, его бойцовский характер словно бы заставили его произнести в себе эти слова. Фрэнк опустился на пол и отжался тридцать раз, чтобы взбодрить также и свое тело. Карцер был намеренно короткий и отжиматься было неудобно, но все же Леоне выполнил упражнение, ощущая в себе прилив душевных и физических сил. Потом он сел на узкие доски, положенные на пол и служащие, очевидно, нарами. Он прислонился к стене и поднял голову, обращая внимание, что над дверью вмонтировано какое-то устройство, состоящее из нескольких фонарей, один из которых заливал сейчас белые стены карцера фиолетовым светом, забранного противоударной сеткой глазка видеокамеры и громкоговорителя. «Значит, будут за мной наблюдать, — подумал он. — Ну и черт с ними». Он хотел уже было прилечь на доски, потому что сидеть, прислонившись спиной к стене было холодно, как вдруг яркий желтый свет ударил ему в глаза и раздался металлический голос из громкоговорителя: