Глава 7

В открытом море

Отец отменил все деловые встречи, чтобы слетать со мной в Геную, в Италию, где сейчас стояла плавучая школа. Нам было хорошо вместе, и я знал, что он переживает за меня. Папа даже похлопал меня по спине, когда мы взошли на корабль. Он помог мне зарегистрироваться и внести вещи, а прощаясь, сжал мою руку.

— Удачи, сынок. Будь прилежным. Я приеду к тебе на Рождество.

— Ладно, папа.

Когда он ушел, я спрятал вещи и пошел осмотреться. Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы понять, кто учился в этой школе: дети сенаторов и политиков, такие же распущенные и несдержанные, как и я. Оставаясь дома, они подрывали репутацию отцов, а за пределами страны о них никто ничего не узнает. Были здесь и правонарушители, чьи богатые родители просто переложили свои обязанности на школу, не желая заниматься проблемами детей. Поначалу некоторые ребята в школе приставали ко мне: «Ты привез наркотики?»

То, что сказал о школе отец, было лишь частью правды. В определенном смысле учащиеся были узниками этого парусника. Нам запрещали пить, курить и употреблять наркотики и, конечно, не позволяли общаться с девушками. Перед тем, как отпустить нас на берег, у нас отбирали паспорта, а если вас поймают без документов в такой стране, как, например, Италия, то посадят под замок и выбросят от него ключ. Поэтому мы не отваживались делать ничего такого, что могло бы привлечь к нам внимание. За все время, которое я там провел, я так и не нырнул с аквалангом, не прокатился на водных лыжах, да и вообще не занимался спортом.

В этой школе естественно–научные предметы опирались на теорию эволюции, а тех, кто верил в сотворение, высмеивали и считали идиотами. На уроках показывали фильмы, прославляющие Ч. Дарвина так, будто он — герой.

— Бога нет, — говорил нам учитель. — Вы должны сами о себе заботиться. Если надо переступить через кого–то, чтобы достичь своей цели, переступайте. Если вы этого не сделаете, сделает кто–то другой.

Такая циничная философия заставила меня почувствовать еще большее одиночество и ненужность.

Я продолжал искать Бога через восточные религии — вроде шакти — и не хотел, чтобы мне указывали, во что верить, поэтому все больше времени проводил в своей комнате, медитируя и играя на деревянной дудочке. Ребята смеялись надо мной, но я не обращал на это внимания.

Все ученики были из состоятельных семей, но вы бы никогда не догадались об этом по пище, которой нас кормили. Десерты были такой редкостью, что шоколадный батончик «Сникерс» считался необыкновенным лакомством, на которое можно было обменять все что угодно. Нам приходилось платить за один батончик две с половиной тысячи итальянских лир — то есть в два раза дороже, чем дома.

Однажды в мою каюту заглянул парень по имени Эрик.

— Как плохо, что нет ЛСД, — сказал он. — Я бы многое дал за маленькую пластиночку.

— К сожалению, у меня их нет, — ответил я, а когда он ушел, мой изобретательный на зло ум принялся за работу. ЛСД называют «пластинками», потому что этот наркотик распространяется маленькими прозрачными квадратиками размером два сантиметра. Я достал из бумажника пластиковый карман для фотографий и отрезал два крохотных квадратика. Пластинки выглядели точь–в–точь как ЛСД.

Когда я снова увидел Эрика, то сказал:

— Не поверишь, но я случайно нашел пару пластинок. Его глаза засверкали.

— Здорово! — ответил он с восторгом. — Продашь мне одну? Сколько она стоит?

— Ну, я прошу два батончика за одну пластинку.

— Идет, — произнес он. — Шоколадки в моем шкафчике.

— Подожди, Эрик. Не знаю, годятся ли еще эти пластинки. Я долго таскал их в бумажнике (что, надо сказать, было правдой).

— А, пойдет, — махнул он рукой. — Попробую.

Мы обменялись товаром, и, собираясь уходить, я предупредил Эрика:

— Да, кстати, тебе надо будет ее проглотить. Такие пластинки не тают во рту.

Ухмыльнувшись, я ушел к себе в комнату, сел на кровать, развернул первый батончик и откусил большой кусок. Я медленно разжевывал и смаковал шоколад.

— Мда, приятель! Пока ты обнаружишь, что жуешь мой бумажник, шоколада уже и след простынет, — хихикнул я.

Хотя я перехитрил Эрика, меня мучила совесть.

«Да ладно, — мысленно оправдывался я, — он поступил бы со мной точно так же, если бы додумался до этого».

Я весь напрягся, когда на следующее утро он появился в моей комнате, и подумал: «Ну все, я пропал».

Он закрыл за собой дверь, но сердитым не был. Напротив, Эрик улыбался.

— Ты представляешь, какая пластинка! — воскликнул он. — Сначала я ничего не почувствовал и просто уснул, а потом проснулся среди ночи, и, приятель, такой кайф! Всю ночь галлюцинации!

Он закатил глаза и оперся о дверь, а я широко открыл рот от удивления.

— Эх, да знал бы ты… — пробормотал я. Впоследствии, когда я увидел в Библии слова «по мере веры, какую Бог уделил каждому», то сразу вспомнил Эрика. Несомненно, он верил в этот кусочек пластика!

Говорят, что под пулями не бывает атеистов. Я на собственном опыте убедился, что не бывает атеистов и во время шторма на море. Как–то вечером мы проплывали на довольно большой скорости вдоль острова Сардиния, и за несколько часов легкий бриз сменился неистовством бури. Волны уже не плескались мирно, а поднимались на семь–девять метров. Нос корабля то вздымался на гребне очередной волны, то вдруг снова бросался в морскую пучину, что вызывало ужасную качку, так что молодым матросам ничего не оставалось, как крепко держаться за леер[2], отдавая морю свой недавно съеденный ужин. А многие не успевали добраться до леера, поэтому вскоре вся палуба стала скользкой от того, что прежде составляло содержимое желудков этих бедняг.

— Прочь от леера! — рявкнул капитан. — Если кого–то смоет за борт, мы даже не узнаем. Вы погибнете от шока и переохлаждения, прежде чем удастся найти вас. Мы просто отметим на карте и покажем вашим родителям место, где вы погибли.

Кто знает, блефовал он или нет.

Шторм усиливался, волны обрушивались на нос корабля, заливая палубу тоннами воды, а когда корабль поднимался навстречу новой волне, вода устремлялась на корму, сметая все на своем пути. Вскоре спасательные жилеты, ящики и все, что только было, стало швырять взад–вперед по палубе и уносить в море водой, несущейся с носа на корму. Спасательный плот, ненадежно привязанный тоненькой веревочкой, дергался, угрожая сорваться.

— Быстрее, ребята! — крикнул капитан нам с Ральфом. Все, кроме нас, страдали морской болезнью.

— Закрепите спасательную шлюпку, пока не ударила новая волна.

Ральф, чей отец, миллионер, жил в Виргинии, был высоким светловолосым провинциальным парнем, неисправимым индивидуалистом. Как только нам удалось добраться до цели, волна сбила нас с ног и швырнула на плот. От этого веревка лопнула, и поток воды стал стремительно сносить нас вниз по палубе.

— Круто! — воскликнул Ральф, а я, видя, что мы летим прямо на леера, чуть не умер от страха. Что, если они не выдержат?! Остановка была такой резкой, что нас чуть не выбросило за борт, но мы успели отчаянно ухватиться за леер и повиснуть на нем. Кое–как нам удалось закрепить плот и остаться в живых. Но не успели мы перевести дух, как новая волна еще большей силы ударилась о корабль, и грот[3] лопнул, что было опасно для судна. Если оно перестанет удерживать курс прямо, нас начнет сносить в сторону, и тогда с бортов корабль зальет водой.

Как бы кто плохо себя ни чувствовал, все выбежали на палубу, услышав, как лопнул грот. Бушующий ветер неистово трепал разорванный парус. Потребовалось много усилий, чтобы стянуть его вниз, отцепить и поставить запасной. Когда мы пытались удержать веревки, палубу от качки так заливало водой, что едва не сбивало нас с ног, но в конце концов парус удалось опустить и отцепить. Я видел, как шевелились губы многих моих друзей–атеистов, и знал, что они тогда молились. Наконец запасной парус закрепили, и теперь его надо было поднять на главную мачту. Кому–то предстояло поднять металлическое крепежное кольцо на вершину мачты и зафиксировать там. Если этого не сделать, из–за качки оно не сможет плавно скользить.