Все чаще и чаще останавливался Макар, чтобы передохнуть за деревом, но и тут ветер находил его, пытался сломить, обнимал вместе с лесиной, забивал рот снегом — не продохнуть. И Макар сдавался, топтался на одном месте, а рядом с ним нехорошие мысли: «Один, кому я нужен? Пойду за Аксиньей. Ждет она меня. Холодна земля, холодна вода, на себе испытал. Холодно в той воде дочке Настюшке. Холодно. А как Сереге в животе косолапого? Сумно. Кто где… Кто по-людски в земле, а кто невесть в какой колыбели. Вот и я могу сегодня быть с ними. Лягу и усну. Спать хочется…»

— Я те усну! — ругал себя вслух Макар. — Уснешь, а кто хоминский выводок поднимать на ноги будет? Не баба, а зайчиха. Наплодила — страсть. Уже тринадцатый вылупился. Чисто мошки на свет прут…

Выполнил обещание Макар: на следующий день после спасения зашел к Хомину. Зашел и ахнул. Всякую нищету он видел, но такой еще не приходилось. Хомины жили в тесной клетушке. Стены в копоти, пол земляной, посреди русская печь, через весь потолок полати. А там… Макар не сразу сосчитал, сколько там голов. И все дети были голые. Все сопливые, замызганные… Вот один из них соскочил с полатей и тут же, в углу, помочился. Вонь и духота.

— Евтих, это что же делается?

— А че? — вскинул Евтих маленькие медвежьи глаза на Макара.

— Ить у добрых людей в овчарне чище.

— А провались оно пропадом, — махнула рукой Анисья. — Че убирать, все одно. Детям на улицу не выйти, лопотины нет. Садитесь, чаем напою.

— Какой там чай, я от смрада задыхаюсь. Боже, да разве можно так жить? Че едите-то?

— Шо бог подаст. Репу, картошку.

— Звиняй, я побежал, дух перехватило, — выпалил Макар и ринулся в дверь. Бегом на пасеку, там свалил в нарты платья, штаны, рубашки, все, что осталось от прошлой его семьи, и снова бегом повез добро к Хоминым. Здесь охапками начал заносить в дом, сваливать в кучу. Летело все: рубашки, зипуны, валенки, ичиги, кусок сатину, кусок холста, тот, что оставил себе на смертный час, кусок ситцу. Гора тряпья, гора обуви.

Что началось: визг, крики… Штаны были велики — их тут же подкатывали, рубашка сползала с плеч — перехватывали веревочкой у горла.

— Евтих, запрягай коня, поехали, там еще возьмем машинку «зингер», самопряху, разную лопотину, едому. Пусть Анисья все это перешивает. Мне когда сошьет рубаху… Поехали…

Радовались Евтих, Анисья, дети. Мерили, подшивали до полуночи. Анисья оказалась неплохой швеей. Машинка «зингер» не умолкала днями. В доме враз преобразилось, дети ходили по нужде на улицу, стало чище, светлее, но, конечно, все так же тесно. Макар прогнал Евтиха в Спасск, чтобы он за шкурки колонков и соболей купил гвоздей и стекла. Сам же нанял мужиков валить и вывозить лес. У Макара не засидишься. Все кипело. Рос сруб огромного дома, с расчетом на те тринадцать душ и еще на те, которые будут.

Слетела с Макара паутина тоски и безразличия. Строил Хоминым дом ладно и с размахом. Не успел сойти снег с сопок, как на подворье Хоминых стоял дом с голубыми наличниками, такими же ставнями, с резным крыльцом, которое своими руками построил Макар. Старый дом приспособил под овчарню, куда Макар думал нагнать Евтиху овец. Срубили стайку для коров, конюшню для коней, амбар для зерна, хотя еще ни того, ни другого не было. Новоселье прошло в завистливых возгласах, в диком переплясе по крашеному полу; Анисья ворчала, что, мол, пол попортят. А Кузиха, самая вредная и самая жадная баба на деревне, худущая, остроносая, с бегающими серыми глазками, поджав губы, ходила по избе, заглядывала в каждый угол, трогала горшки и черепки на припечке. Жили Кузьмины в достатке, даже на косьбу и уборку нанимали работников. Бывал там и Хомин, самый выгодный работник. Навильник — и копна на стогу. За один прихват брал целый суслон снопов. А теперь, наверное, не пойдет. Отнял Макар работника. Словно между делом Кузиха прошипела:

— А ведь не с чиста дела разбогател Хомин. Был слых, что Макар — чернокнижник, колдун. А?

Но ее никто не поддерживал. Поили, кормили, чего тут наговаривать на людей…

«Старый дурак, ишь, чего надумал, лечь и уснуть, и ить ежли я подниму ораву хоминскую, то и честь мне будет немалая. Топай, Макар, топай, — продолжал подбадривать себя Макар и брел навстречу буре. — Сколько осиротишь! А снова захиреет Хомин, ведь только было плечи распрямил. Вот пошлю его снова в Спасск, загонит он там мою добычу, а ить ее уйма, почитай, двадцать соболей, каждый на круг потянет по сорок рублёв, сто колонков, на круг десятка штука, и на двести рублей белки, семь енотов, — выручит Евтих две с половиной тысячи чистоганом… Крепись, Макар».

Макар вышел на переметенную тропу. В распадке ветра стало меньше. Здесь был прорублен его путик. С боков должны быть ловушки, но их сейчас замело. Вспомнились слова Кузихи:

— Зачем ты так соришь деньгами, Макар? Оставил бы себе на смертный час.

— А что, у тебя руки отсохнут уложить меня в гроб? — съязвил Макар. — Или у твоего Кузьмы выпадет топор из рук, когда станет тесать мне крест? Мне ить памятников не надо. Мой памятник — дети.

— Хе, дети, да они тут же забудут о тебе. Ты бы моим дал сатину на рубашку, я бы их заставила поминать тебя.

— Заставила, гришь? А я не хочу, чтобы меня через силу вспоминали, хочу, чтобы по душе.

— А ты помоги, може, и по душе будем вспоминать, — стояла на своем Кузиха.

— Но ведь у вас в доме достаток, другие ведь в сто раз хуже живут.

— А я хочу жить лучше всех. Хочу! Ты вот и исполни мое хотение. Тебе ведь такое не трудно?

— С чего это мне не трудно?

— Но ведь ты, тебе ить дьявол помогает. Бог-то на такие дела скуп. Вот ты и помоги нам чутка, через дьявола.

Макар задохнулся от обиды, значит, вот как судит о нем Кузиха. Ехал он тогда с охоты, вез на двор Хоминых добытого изюбра.

— Вот дай нам этого зверя, буду молить бога о твоем здравии, — не останавливалась жадная баба.

— Это как же ты будешь молить за меня бога, когда я продал душу дьяволу?

— А чтобы он отпустил тебе грехи.

— Ну что ж, — выдавил из себя Макар, — могу и дать, — вскинул кнут и что есть силы опоясал им Кузиху, и начал хлестать, приговаривая: — Вот тебе дьявол, вот тебе продал душу бесу! Чтоб вы лопнули от жадности…

Едва убежала Кузиха от разъяренного Макара.

— Колдун! Поганец! — кричала она, отбежав.

Видел эту порку проезжий мужичонка, остановил коня и мирно заговорил:

— А зря ты так, человече, поступил. Бабы — народ страшенный. Во гневе дьяволу горло перегрызут. Все могут. Оговорят и ославят. А на доброе людская память короче гулькиного носа. Ой как коротка, когда оговорят. Страшись баб…

Вот и выворотень старого кедра. Однажды загадал на него Макар, что если упадет тот кедр от бури, то и он за ним. Ан нет. Кедр уже лежит здесь пятый год, а Макар все еще суетится на земле. Скапустился кедр, а Макар еще как дуб. Уйти бы Макару от этой маеты, пока его не засосало вконец людское болото. Но не хочет Макар уходить. У Макара шальная задумка: увидеть, кем будет Хомин через несколько лет. Сейчас он тих и покладист. Хотя уже заметно прибодрился. Голос стал тверже. Работает не так, как раньше, — самое малое за троих. А то ведь жил спустя рукава. Ходил с ленцой, опустился и не собирался выбраться из нужды. А Макару что, он может деньги добыть, может сделать из Евтиха человека…

Макар навалился спиной на рыжую глину выворотня. Здесь не дуло. Обтер платком взмокшее лицо, глаза и начал дремать. Вконец устал. Переступил с ноги на ногу, но тут же отскочил. Нога встала на что-то мягкое. Кто-то под ней завозился. Макар резво отскочил, несмотря на усталость, сдернул со спины бердану, уставил ствол в снег. Подумал, что здесь залег медведь. Этого еще не хватало. Сидун нашел приют под выворотнем. Макар едва не выстрелил. Из-под снега послышалось рычание, потом слабое поскуливание.

— Вот, ястри тя в нос, напужала-то как. Душа в пятки ушла. Вместо медведя — собака.

Снова послышался визг и болезненный стон. Макар разрыл снег ногами, нащупал тело собаки, с трудом выволок ее наверх. Хмыкнул: