— Это тебе бог шлет наказание за грехи твои. Молись, кайся в грехах, и бог простит.

— А в чем же мне каяться? Живу небогато. Не обижаю людей, не бражничаю, как ты, не прелюбодействую и никого никогда не убивал из рода людского.

В половодье утонула дочь. Летом задрала медведица сына. Второго сына засек кабан. Зимой умерла от оспы последняя дочь. Остался Макар один, без роду и племени. А однажды заспорил на проповеди с наставником Степаном Михайловичем:

— Бог, сказано в писании, милосерден, бог вездесущ, а как понимать такое: в писании сказано: «Не убий», так почему же сам бог убивал людей и об этом ничуть не жалковал? Пошто он разгневался и убил всех людей, окромя Ноя? Пошто он пролил дождь и серу на Содом и Гоморру? Жену Лота сделал соляным столбом лишь за то, что она оглянулась? Бог, выходит, убивает тех, кто ни в чем не виноват? Я тоже ни в чем не виноват, и дети мои невинны. Это не по-божески!

— Ты… ты… ошалел! Как смеешь усомняться в учении божьем?

— Вот так и смею. Небо — твердь. Звезды прибиты к той тверди, так почему же гвоздь, вбитый в стену, не бродит по стене, как бродят звезды? Бог убивает людей без раздумки. Ежели ты бог, то ты должен был знать, что согрешат Адам и Ева. Чти: «И раскаялся бог, что создал человека на земле, воскорбел в сердце своем. И сказал господь, истреблю с лица земли человеков, которых сотворил, от человека до скотов и гадов, и птиц небесных истреблю, ибо раскаялся, что создал их». Вздумал истребить, а Ною подсказал строить ковчег, чтобы он взял всякой твари по паре. Зачем истреблять, а потом снова воскрешать? Враки все это! — грохнул кулаком по столу Макар. — Враки! Я вам всю библию с ног на голову поставлю! А потом, какой же надобно строить ковчег, чтобы всех вместить? На сто верст?

— Так ты что, отрекаешься от бога? — гусем зашипел Степан.

— От бога отрекаюсь, но от своей совести нет. Все идет к тому, что люди скоро отрекутся от бога. К тому идет. Для людей богом будет совесть и их добрые помыслы!

— Анафема! — рыкнул Степан. — В учении Христа усомнился. На судное его моление, на костер еретика! Четвертовать, мясо бросить зверям алкающим!

— На костер — не то время, Степан Михайлович, — остановил наставника Алексей Сонин. — За костер могут нас власти и к ответу потянуть.

— Вон из братии!

— Вон так вон. Всю жизнь я прослужил верой и правдой вашей братии, от никонианства нашу веру защищал. Но ухожу без скорби и раскаяния в сердце своем. Буду искать бога в душе своей. Добрых людей искать, а вы ведь звери, ваша вера жестока и зла…

Не посмели тронуть староверы Макара. Собрал он немудрящие пожитки, бросил их в телегу, запряг коня и уехал на свою пасеку. И тут же вспыхнул в Каменке Макаров дом — ясно, кто-то поджег. Раз против бога, значит колдун и чернокнижник, а то, что умел лечить людей и скот, считать колдовством. Жарко горел дом Макара. А после пожара на пепелище кто-то вбил осиновый кол, а тот кол пустил корни и через два года расцвел кудрявой осинкой. Трепетала она на ветру и без ветра, будто что-то хотела сказать людям; росла, крепла, а они от суеверного страха обходили ее сторонкой. Хотел было срубить осинку Степан Бережнов, но побоялся накликать на себя беду. Однажды зашел в деревню Макар Булавин, осмотрел осинку и пугнул людей:

— На того, кто тронет ее, сто бед нашлю.

Мог и наслать, кто знает. Ведь отречься от бога не всякий посмеет.

На Макара один за другим сыпались наговоры. Сдохла телка — виноват Макар. Загорелся дом Бережнова — Макар наслал пожар. С кем-то случилась лихоманка — дело рук Макара. А некоторые даже предложили убить Макара, но более разумные отговорили:

— Убьем, а дьявол на нас сто бед нашлет.

И оставили Макара в покое.

Легок шаг Макара, хотя ему под семьдесят. Годы не тяготили его. Был все так же пытлив умом, добродушен, честен и прост. Ни жадности в сердце, ни зла на людей.

Пасека Макара прилепилась у крутой горы. Жил и не тужил. Сеял хлеба столько, сколько мог съесть. Бил зверя столько, чтобы пропитаться и одеть себя. Лишней копейки не водилось у него. Может, так и дожил бы он свой век, если бы не случай.

Макар шел с охоты. Пуржил студеный февраль. Снега подвалило много. Решил старик перейти реку Улахэ и выйти на санную дорогу, которую пробили мужики на той стороне. Посреди реки влетел в сумет — глубокий, глубокий снег. Там под снегом подпарился лед, он осел под кряжистой фигурой Макара, и Макар ухнул в ледяную воду. Начал хвататься за кромку льда, тонкий лед крошился под руками, обламывался. Сильное течение тянуло его под лед. Мимо ехал с возом сена старовер. Макар начал звать на помощь. Тот остановил коня, спрыгнул с воза, а когда увидел, кто тонет, завопил:

— Колдун тонет! Чернокнижника бог наказал! Водяной забирает к себе!

Следом ехал на своей пузатой кляче Евтик Хомин из Ивайловки. Спрыгнул с воза с сеном, бросился к тонущему и выдернул Макара из воды. А Макар и стоять уж не мог. Евтих донес его до воза, рванул бастрык, зарыл Макара в сено. Все это молча, быстро. Тронул коня и во всю силу погнал его к Макаровой пасеке. Она была ближе, чем деревня Ивайловка. На пасеке Евтих долго растирал Макара спиртом. Потом переодел в сухое белье и до вечера не отходил от старика, поил травами, медовухой. Макар ожил, заговорил:

— Кто ты? Я тебя вроде не видел в наших краях?

— Тю, аль не знаешь, я Евтих Олегович Хомин. В прошлом году приехал. Тебя хорошо знаю. Говорят, порушил ты старую веру и будто в новую не вошел.

— Верно. От старого зипуна ушел, а новый в плечах жмет. Обойдусь рубашкой. Спасибо за спасение, Хомин. Благодарствую, Евтих Олегович. Отвел смерть. Семья-то велика ли?

— Вчера двенадцатый родился.

— Вот это гвардия. Ну вот, Евтих, при такой семье, верно, живешь скудно. Чем больше ртов, тем больше надо им хлеба. Ты меня спас, не дал оборваться моей тропинке, не проехал мимо, как тот шалопут. Потому с этого дня, считай, буду помогать тебе, сколько сил хватит.

— С чего это, ты же не батрак мой.

— Не перечь. Мне все это ни к чему, — кивнул он на связку колонковых и соболиных шкурок, — а для тебя подмога, ладная. А то помру, и глаза некому будет закрыть. Ни дальней, ни ближней родни не осталось, все отреклись от меня. Забирай шкурки и дуй на своей разлетайке в Спасск, сейчас самое время торга пушниной. Одевай своих голопузых. Завтра я к тебе забегу.

— Не могу, Макар, взять чужое, еще скажут люди, что за деньги тебя спасал.

— Дурак, ты спасал меня из любви к ближнему, а шкурки я дарю тебе за твою душевность. Бери. Давай еще по кружке медовухи жмякнем, и валяй домой. Раздует ветер сено-то. Бедняки, вы народ бесхозяйственный. Отчего такое, не пойму. Богач за тот клок сена ни за что бы не стал воз рушить. А ты бац — и развалил воз…

И вот спешил Макар. Перевалил сопку, пошел вниз по склону. Кряхтел от ветра и мороза, сильно гнул спину, бодая ветер. Ругал себя:

— Черт дернул меня идти прямиком, целиком! Прямо сороки да вороны летают, но никогда дома не бывают.

Действительно, шел бы Макар по своей тропе, пусть там путь был верст на пять длиннее, не пришлось бы ему буравить ногами глубокий снег.

Как ни спешил, но буря оказалась быстрее его. Села ему на плечи, придавила. Среди деревьев носились бородатые тени, будто духи подземелья вышли на свой дьявольский шабаш: визжали, выли, с грохотом роняли старые лесины, бросали в лицо лопатами колючий снег, облепили Макарову бороду — не борода, а кусок льда.

— Вот, ястри те в горло, устал-то как. Дьявольская коловерть. Еще, поди, верст шесть топать. Осилить надо, обязательно осилить, — ворчал Макар, подбадривая себя.

Брел и брел, пока по взбаламученному небу не заметалась вместе с бурей безликая луна. Едва приметная, она качалась среди рукастых туч. Ветер продувал козью дошку, огнем жег щеки, слепил глаза. Макар прикрывал лицо барсучьими рукавицами, бодал ветер харзиной шапкой. Воздух был плотный, как речная вода. И он греб по нему, шел по снежным волнам, крутым и упругим. Когда сил не было идти, он вставал за дерево, бил себя по бокам руками, чтобы согреться.