Дождь, пот, частое дыхание. Ключи гремели еще злее. А, речка, та просто охрипла от рева. Казалось, тропе не будет конца. Если бы не Ворон, то Тинфур бы сбился с тропы. Но пес вел и вел человека к людям.

Тинфур в изнеможении оперся о стенку казармешки. Нащупал дверь, сильно постучал:

— Вставайте, люди, пропадете! Вставайте, большая вода пришла!

— Кто там? — прорычал спросонок Лаврентий.

— Я, Тинфур. Большая вода пришла. Пропадут наши братья! Ваши спят, вода их унесет в море.

— С чего бы это? Такого здесь еще не водилось. Мокрущий, проходи сушись.

— Некогда, подымай своих, подымайте, кто в Новинке.

Матросы наспех оделись, выскочили из казармы, зажгли по смоляному факелу, и когда подбежали к деревне, она уже была в воде. Вода, кругом вода, которая пенилась, плескалась, терлась об углы домов. Подсвечивая, пошли в деревню. Воды вначале было по колено, затем по пояс. Лаяли собаки, мычали коровы, ржали кони, но за стоном и ревом реки их не было слышно. Ни огонька. Все спали. Позже кто-то скажет: "А мы думали, поднялся штормяга, вот и дрожали дома, ревела вода".

— Как можно так сыпи? Все пропадут, — плевался Алексей, загребая руками, брел по грудь в воде.

А волны одна за другой накатывались, били по ногам, валили набок. Вот и дом старосты Андрея Силова. Алексей загремел в ставню. Матросы разбрелись к другим домам, начали поднимать людей.

— Вставай, Андрий, большая вода пришла! Андрий, вставай!

Андрей спрыгнул с кровати и тут же очутился в воде. Закричал:

— Варя, ребятишки, вставайте, вода в избе!

С поста рявкнула пушка. Это Дионисий сумел под дождем зарядить пушку и дать сигнал тревоги.

Люди спрыгивали с кроватей, печей, полатей и тут же ухали в воду.

— Бабы, мужики, поначалу выводите детей, а уж потом все остатнее! Детей выводите! — орал что есть силы Андрей. Страшный, взлохмаченный, размахивал ружьем при свете факелов — Ты что, очумела, стерва, брось самовар, детей выноси! — кричал на бабу — Мужики, запрягайте лошадей! Отпускайте скотину, сама доберется. Все в телеги! Детей, скарб! Живо! Митяй, да не стой ты столбом, коня запрягай, детей на телегу! Марфа, дай ему под дых, може, очнется.

Алексей собрал баб и детей, повел их в сторону казармы, в сопку. Сам нес троих мальцов. Они висели на нем, как виноградные гроздья. Марфа вовсе была облеплена детьми. Пыхтела, охала, но брела.

Брели коровы, плыли телята, овцы, брели и плыли за людьми.

Редкие факелы, фонари освещали дорогу, маслянисто блестела вода. Люди спотыкались во тьме. Андрей выхватил из рук Викентия факел, взбежал по лестнице на крышу своего дома, поджег крышу изнутри. Вначале повалил белый дым, мешаясь с дождем, а потом вырвались языки пламени. Стало светло. На него закричала Варя:

— Ошалел! Для ча дом поджег!

— Чтобы люди легче находили дорогу к берегу. Выноси детей. Лопотину потом. Брось борону! Не утонет, утонет, то найдем.

— Викентий, помоги выносить из избы. Караул! Горим! — растерянно кричала Варя.

Мужики бродили по воде, бросали в телеги что под руку попадет, а чаще попадало не то, что было надо, гнали груженые телеги к берегу. Местами кони всплывали, телега опрокидывалась, все летело в воду. Тугая струя затягивала коня и телегу, топила. Хозяин едва успевал выплыть.

Последнего коня пригнал Андрей. Его дом жарко горел. Над морем появилась серая полоска рассвета. Дождь прекратился. Подул противный ветер. Он угнал остатки туч. Взошло солнце. Какое-то ленивое, холодное, будто чем-то обескураженное.

А вода продолжала прибывать. Она накатывалась валами, сметая все на своем пути…

— Батюшки, а где же Настя? Настя-а-а! Ты игде?

— Нет нашего Сережки. Мамочка, неужли утоп?

— Вона девчушка на кусте болтается. Лови! Держи!

Выхватили, спасли, слова сказать не может, продрогла. Жива, слава богу. Нет Сережки, нет Семки…

Мутное солнце все выше и выше. На глазах уходили дома под воду. Андрей с мужиками пригнали уцелевшие лодки с берега моря, теперь пытались прорваться к домам. Но лодки крутило, опрокидывало волнами, не пробиться.

Вот сорвало хлев Пятышина, поднялась из воды баня Воровых… Люди смотрели затаив дыхание: что же будет дальше?

Вот качнулся дом Арзамасова, тяжело всплыл, стал разваливаться на волнах: крыша поплыла отдельно, рассыпался. В море, в накат волн. Дома одий за другим поднимались, покряхтывали, будто старики в бане, всплывали и уносились в море. Хорош дом у Ивана Ворова. Он стоял на пригорочке. Должен устоять. Но и на этот дом шла беда: коряга ударила в угол, дом развернулся и покатился в море.

— Все, — разом проговорили мужики — Поплыл. Одна надея была на него. Была деревня, и нет ее. Эко беда.

— А поля, где поля? Господи, ить все смыло! Батюшки, что же деется?

На крутом обрыве стоял Ефим Жданов. Ефима было не узнать. Казалось, он даже подрос, стал шире в плечах. Со слипшимися волосами, реденькими, разметанными, с глазами безумца, стоял над бушующей водой. Потом глянул йа солнце. Тщедушное тело его затряслось не то от плача, не то от смеха.

— Бога мать! Богородицу мать! Проклинаю! — закричал он сильно, звонко, заставил обернуться людей. Протянул костлявые руки в небо, к солнцу, еще раз прокричал:

— Проклинаю тя, бог, проклинаю весь твой род до седьмого колена! Проклинаю рождение твое! Пропади ты пропадом! — Повернулся к людям, упал на колени, протянул к ним руки, заговорил: — Простите, за все простите! Люди, простите, предал Феодосия анафеме, вас держал в страхе божьем! Молил бога, чтобы послал нам добро, а не зло. Теперича смотрите: деревни нет, полей нет. Одних оставил с тайгой и гнусом. Бог — не добро, а бог есть зло. Проклинаю! За наши муки, за наши молитвы вот нам ответ! Проклинаю! Анафема тебе, господь бог! Сволота, оставил всех голодными и холодными. Господи, неужли ты есть на свете? Нет, ответствуй? Тя спрашиваю аль. нет? Пошто нем-то? А? Знать, нет тебя. А ежли ты есть, то не знаю, какое имечко и дать тебе? Дьявол ты. Порождение сатаны! Ты с ним заодно. Прав был Феодосий, заодно с дьяволом водку хлещешь и "Барыню" пляшешь. Хошь бы детей пожалел, — орал Ефим в небо — Проклинаю! — Рванул ворот рубахи, сорвал с шеи крест, бросил его в кипящий водоворот — Проклинаю! — Упал на сырую землю и надрывно, по-мужицки заплакал.

Прошипела молния, врезалась в кряжистый дуб, он вспыхнул факелом, следом прогремел гром, раскатистый, утробный. Люди подались от Ефима-хулителя. Думали, что молния испепелила его. Но он вскочил на ноги, сделал две фиги и начал ими тыкать в небо, кричать:

— Накось, выкуси! Думал молыньей меня сокрушить? Несокрушим я. Дудки. Не быть мне убитым. Не быть! Что мне твои молнии и громы? Ты дьявол, а не бог. Отрекаюсь! Проклинаю! Люди, не верьте богу, он зол и мерзок! Гремит на меня, хулу свою шлет, громы низвергает. Плевать! Не признаю! Не признаю тя ни в небе, ни на земле! Пропади ты со своим адом и раем.

— Ефим, окстись! — положил на плечо тяжелую руку Андрей — Проклятием и отречением делу не поможешь.

— Не помогу, но хоша душой очищусь. Разве это по-божески — такую деревню утопить, все как корова языком слизнуть? А? Всех оставить в одних портках. А где хлеба? Где овощи? Что есть будем? Феодосий был святым, а я грешным. Не думай, все это я говорю в памяти, в твердом духе. Дурачил народ богом-то. А он нам в ответ…

— Одумайся, ты наш наставник!

— Им и останусь, но буду люд не за бога наставлять, а супротив. Сколько можно слать на нашу ватагу мук? Кто здесь живет, те все во святости пребывают. Да, да! Такие земли пройти, столько мук душевных и телесных принять, всяк святой! — кричал Ефим.

Над Каменными воротами поднялась радуга. Ефим посмотрел на радугу, сказал:

— Пьет воду, сволото, еще будет дождь. Вода начала спадать. И, будто в насмешку, посреди деревни стояла Митяева баня.

— Что я тебе говорила? Не трекались бы из Перми, жили бы и жили. А тут снова муки, снова беда! — орала Пятышиха.

— Молчать! — впервые взорвался Пятышин — Ежли наша така судьба, то что можно сделать? Что? Тебя спрашиваю? Прокляты мы были, видно, еще в утробах матерей. Молчать!