Рев тигрицы и крик Митяя услышали в деревне. А тут еще кони прискакали. Мужики похватали ружья и бегом на порубь, на крики и рычание.

Прибежали. Увидели, как Митяй дразнит тигра. Опешили. Но тут же грохнули выстрелы. Тигрушка сунулась, мордой в землю, обмякла. Митяй смахнул пот со лба, спокойно сказал:

— А ить она нисколечко не страшная. Гыркает, а проку нет. Зря вы прибежали, я бы ее сам добил колом.

— Митяюшко-о-о! — с воплем бежала Марфа — На кой ляд ты связался с энтим зверем? Ить сгинуть мог. Дай я тебя обниму…

— Э, загундосила! Дура баба. Шасть домой! Не лезь в мужское дело! Сами разберемся! — насупился Митяй — Она, значитца, хотела Фому слопать, да я перестрел с конем, вот и погонял ее ладно.

— От тебя и конь не убежит, а такой тощей тигрушке и подавно, — осмотрев зверя, сказал Аниска — Кожа и кости. Отощала совсем. Это, видно, из той семьи. Одно скажу, чтобыть ты вдругорядь, паря, так с тиграми не баловался. Эта не сегодня, так завтра бы исдохла с голодухи, потому и далась тебе запросто.

А Феодосий хлопнул Митяя по плечу, сказал:

— Молодец, Митяй. Мужиком и охотником стал. Земно кланяюсь, — шутливо поклонился в ноги Митяю — А где же Фома?

— Ха, игде же ему быть, как не на дереве, — усмехнулся тонкими губами Митяй — Сымайте, не расшибся бы.

Фому сняли, сам не мог сползти с дерева. Руки и ноги ослабли.

— Эко напужала, каждая жилочка дрожит, и ноги не держат. Спасибо, Митяй. Должник я твой по гроб.

У всех в глазах тревога. Тигры снова начали досаждать.

— Ниче, теперича все кони и коровы за стенами, мы тожить. Не боись, мужики, — подбадривал Феодосий — Верите ее за лапищи и поволокли в деревню. Че зря шкуре пропадать. Аниска приберет. Сызнова придется ходить с ружьями.

— Нет, эта последняя, коя напала на человека. Семьи той нет, другие не нападут, — успокаивал Аниска.

— Богу мало молимся, вот и наплывают на нас беды, — говорил Ефим.

— Что там богу, продохнуть некогда. Придет час, помолимся и богу.

— То так, Феодосий Тимофеевич, но не было бы большей беды. Зверь здесь норовистый, злой.

Прав был Ефим: оттуда, из-за сопок, катилась на них большая беда. Тигры — это малый испуг. Он через день-другой забудется, но то, что придет, — не забудется многие годы…

Снова ходили сторожа по деревне. Изредка палил из пушки Лаврентий. Страхи улеглись. Жизнь пошла своим чередом. День и ночь. День и ночь…

9

Тайга притихла от зноя и безветрия. Парко в тайге. В чащах запах прели. На пашнях запах зреющих хлебов. Пошла в колос пшеница, выбросил метелки овес, начал зреть ячмень, кукуруза вымахала в рост человека. Все росло буйно, сочно. Васильково цвел лен. Дурманящий запах конопли пьянил. Репа выросла крупнее, чем брюква росла в Перми. Бабы уже подрывали картошку. Каждый куст удивлял.

— Пошла подкопать картошку, а там каждая картошина с поросенка малого. Эко дивная земля!..

Лаврентий шел с охоты. Гнулся под тушей добытого оленя. Забот и у него прибавилось, надо семью содержать. На двоих пайка матросского не хватит. Он, как никто другой, решил здесь остаться навсегда. Ему тоже заложили дом. За женитьбу могут и взгреть, но он говорил, мол, ежли что, то уйду в тайгу. На это Дионисий отвечал:

— Присягу порушишь! Честь русского матроса порушишь! Не дозволим, так тепленького и сдадим властям. Эко, все переженились, один Дионисий ходи в холостяках? Придут вот наши, то все обскажу.

— Ничего-то ты не обскажешь. Завидуешь. Прошла твоя молодость на службе, а что потом делать будешь?

— На старухе женюсь.

— Только и осталось.

Кустов сбросил тушу с плеч, присел под вербой. Над пашнями гулял редкий туман. Вон и Лушка бредет к нему на помощь. Над туманами видна одна голова. Сбивает прутиком росу перед собой. Все зря, все равно будешь по пояс мокрая.

Сбоку треснул сучок под чьей-то осторожной лапой. Лаврентий круто повернулся. И обмер. В трех шагах стоял медведь, не обращая внимания на человека, загребал лапами овес и жадно его обсасывал. Лушка почти натолкнулась на медведя, ойкнула, медведь присел, ухнул, сжался и, выбрасывая комья земли из-под лапищ, сиганул в чащу. Лушка бросилась к Лаврентию. Дунул ветерок и отнес туман. И супруги увидели до десятка медведей, которые деловито бродили по овсам, садились на землю и тоже смачно жевали молочные метелки.

— Батюшки, Лаврентий, ить они овес топчут. Побежали в деревню, надо народ полошить! — закричала Лушка — Киш! Кит! Загубят овсы.

В деревне переполох. Мужики за ружья, бабы за вилы и топоры, а у кого были ружья, тоже начали заряжать. Уже и солнце взошло, туман припал к травам, а медведи спокойно паслись, будто эти овсы для них сеяли. Посмотрели на кукурузу, а там паслись кабаны. На льнах разгуливали изюбры, пятнистые олени.

— Боже, что же это творится-то, ить губят наши хлеба, наши заботы зверь жрет. Пали! — закричал Феодосий.

Десяток ружей раскатисто прогремел над полями. Несколько медведей покатилось по овсам, забились смертельно раненные кабаны, затем из кукурузника вылетел весь табун и широкой полосой промчался по пшенице, все стаптывая на своем пути. От выстрелов ускакали олени и изюбры со льнов.

Мужики заметались по полям, в овсах наброды, в кукурузнике все измято и изгажено. Кабаны посекли стебли, пожрали початки, перетоптали широкими копытами, перемололи.

— Кто здесь бывал в последние дни? Все молчали.

— За стройкой забыли и за пашнями доглядывать. Знать, никто не был.

— Кабаны перерыли всю картошку, что посажена у леса, — подошла Марфа.

— Беда, мужики, что ж делать-то?

— Местные кабанов отпугивают стуком, в тазы, доски. Мы же могем еще и выстрелами их попугать. Должны уйти, — сказал Аниска, но как-то неуверенно.

— А ежли не уйдут, тогда что?

— Тогда не знаю.

— И ты, Аниска, не знаешь?

— Видит бог, не знаю. Вот здря собак бросили в Перминке. Они бы быстро их отвадили. А то для ча собаки, самим бы было что поесть. Поедим, ежли стравим зверью хлеба.

— Аниска, как всегда, прав, не послушали, собаки, и верно, надобны. Обмишулились мы с собаками-то. Теперича игде их искать?

— Здешних людей надо просить. В тайге живут, должны быть и собаки. Найдем, — успокоил Аниска — Но испробуем поначалу отбиться без собак. Ежли не отобьемся, то пойдем с Андреем к таежным людям.

К ночи готовились, как к бою. Вокруг пашен, по совету Аниски, сложили кучи хвороста, валежника, сушняка, смолья, создали огромное кольцо из огня, через которое, как думали пермяки, звери не пройдут. Огонь отпугнет их.

Так прошел день в работе, тревожном ожидании. Дома не строили, не до них, хлеба бы спасти, зверя отогнать. Лаврентий с матросами построили помост среди поля, перенесли и установили пушку, зарядили картечью. Охотники тоже сооружали лабазы, с них лучше зверь виден, точнее выстрелы.

Вначале пришла предвечерняя тишина. Слышно было, как звонко переговаривались перекаты. Вздыхали Дубки.

Шептались осинки. Всем тревожно, а людям и того больше: каждый слышал перестук своего сердца. Что-то будет?

Пришла ночь. Далекие созвездия осыпали переспевшие гроздья. Но тут начали наплывать тучи, замазывать звезды, будто кто-то водил кистью по небу. Чуть покачивались сопки. Сильнее запахло росой, хлебами. Густо звенели комары, заедала мошка. Не продохнуть. Кузнечики сделали малую передышку, теперь снова зазвенели, мешали слушать тайгу. Играли час, другой. В болоте надрывались лягушки, эти и вовсе не давали услышать шаги зверей.

И вдруг все смолкли, и кузнечики, и лягушки. Ухнул в пойме филин. За ним раздался раскатистый рык тигра, затем визг кабана. Снова тишина. И крик филина, и рычание тигра были каким-то сигналом. Тут же дрогнули сопки от топота звериных копыт. Затрещали чащи. Звери шли на пашни не таясь. Повизгивали от нетерпения поросята, чухали кабаны, чушки. У кромки пашен остановились. Нанесло ветром запах людей. Постояли с минуту и темной лавиной пошли на кукурузу. Выплеснулись из тайги. Треск, визг, чавканье, гул земли.