— Эй, Лаврентий, уж больно долго целуешь Софку. Муж у нее есть.

— Ладно уж, дайте живой дух почуять. Не отбиваю. От скукоты замлели.

— Как тута жизня?

— Жизня, братцы, что надо. Скукотно, то да. Зверья, рыбы, птицы, всего — завались! Земля здеся как пух. Кол посади — дерево вырастет. Я в зиму привадил к казарме фазанов, сотнями ходили на корм, брали только самых жирных, — хвастал Дионисий, чего с ним никогда не случалось — Живите, не убегайте.

— Такого не будет, служивый. Нам отселева уже бежать некуда, да и несподручно. Сами шли сюда за мечтой и надеждой. Может быть, это наша судьба. Так зачем же все это упускать, — ответил Феодосий Силов.

Лаврентий Кустов облапил Лущку Ворову, но тут же подался назад, опаленный ее жгучим взглядом. Она погрозила пальцем, сказала:

— Убери зенки, матросик, уронишь в море, кто доставать будет? А здесь хорошо; солнце, тепло, не ветрено, — потянулась Лушка. Пошла по прибойной полосе.

Лаврентий подался следом, но сдержал себя, только шумно выдохнул, будто из воды вынырнул.

Ну, а наш Митяй, как всегда, начал жизнь с приключений. Шел по трапу, сорвался и плюхнулся в воду. Не спасовал, а крупными саженками поплыл к берегу. Мужики выдохнули и сказали:

— Окрестился Митяй в морской купели, теперича уж точно жить нам тут до скончания века. Хорошая примета!

— Эко купель, ладная купель, — дрожал Митяй, отжимая бороду, дрожал и от испуга, и от холодной воды.

Бошняк распоряжался на судне, вокруг Лаврентия столпились мужики, слушали его рассказы.

— Земли здесь пустотные. Люда почти нет. Может, наберется пять-шесть чумов на всю Аввакумовку. Речку мы Эту прозвали так потому, что в ней едва не утонул наш Дионисий Аввакумов. И больше мы о здешних людях ничего не знаем. Они тожить к нам не идут. Я в том виноват, прогнал инородцев.

— Дело исправимо, ты прогнал, а мы приветим, будем Дружить с ними, все когда помогут в трудный час, — пробасил Феодосий.

— А так места здесь тихие, не суматошные…

— Видим, что тихие. Но земли не амурские, кругом тайга, пока пашню подымешь, не однова пуп сорвешь, — сердито бросил Фома.

— Не сорвешь. Жив будешь. Жаль, что никто тебе ее не приготовил. Пошли матросам помогать, потом наговоримся, — оборвал Феодосий.

Долго и шумно разгружались пермяки. Горы тряпья, бороны, сохи, ящики с гвоздями, грабли, вилы, черепки — все на берегу. Но последнего коня свели уже в сумерках. И, может быть, впервые за сотни лет, с той поры, когда бешеные кони Чингисхана затоптали костры, омочили свои копыта в тихой гавани, монголы убили всех живущих на этих берегах, снова запылали костры, зашумели люди, запела и заплакала трехрядка, из тьмы ей вторил стон чаек. Тревожатся чайки, непривычно им слышать говор людской, россыпь музыки. Им ли только? Везде тревога. С сопки топорщил рыхлые губы тигр, скалил клыки, чуть порыкивал, посматривая на множество огней. Ушел от шумного соседства изюбр. Ускакал за сопку табун пятнистых оленей. Убежали прочь косули. Еще и потому, что к этим звукам примешивался запах пота, густого дыма…

На бухту осели туманы, незаметные, мягкие. Закрыли воду, небо, табор пермяков. Тихо покачивались, ползли мимо, в сопки. Спит тайга.

Но не спит табор кочевой: новая земля, новые тревоги, заботы. Не приходил сон. Он стоял у изголовья пермяков, не спешил усыпить. Думы одна за другой всплывали в мозгу, будто шли они из глубины моря, с тихим шелестом накатывались, тревожили. Эти думы продолжились и во сне. Уснули пермяки, во снах обживают эту землю. Лишь не спят капитан Бошняк и старший матрос Кустов.

— Ни пушек, ни матросов я тебе не дам. Пороху и свинца привезли достаточно. Твоими солдатами будут мужики. Это бунтари, беглые, но эти люди, не жалея живота своего, строили Николаевские укрепления, Чнырахскую крепость, случись бой, они тоже бы не стояли в стороне. Во всем держись Феодосия и Пятышина, — ровно говорил Бошняк, — первый горяч, второй спокоен. Понимаю, что трудно будет отбиться с двумя пушчонками, например, от фрегата, но ваша сила в том, что вы всегда можете отойти в тайгу, переждать смутное время. Иноземцам не с руки здесь долго торчать на якоре. Уйдут, и снова земля ваша.

Скоро в капитанской каюте потухла свеча. А тут и рассвет рядом. Загомонили чайки, закрякали утки, загоготали припоздавшие гуси. Зашевелился пермяцкий лагерь, зашумел в тумане. Крики, звонкий смех, шумные шлепки по воде — все это разбудило туман. Он начал отползать от неспокойных людей, стекать в море.

— Ой, бабоньки, какой я сон видела, — сочным грудным голосом говорила Харитинья — Быдто вышел из воды добрый молодец и стал звать меня в подводное царство, чтобыть я там царицей стала. Сам глазастый, чернявый, борода в колечки завилась, ласкает теплущими руками.

— Отъелась, заскучала по Ивану, — бросила Меланья.

— У голодной куме — хлеб на уме.

— Похож на Лаврентия, да? — хохотнула Софка — Бороды только нет, а усы колечком.

— А ну вас, дайте досказать. Зовет этот молодец к себе, — мол, в золотом дворце будем жить, на перинах спать, нежиться, любиться, — а сам целует, целует, да жарко, ажно под животом захолонуло. Едва отбилась, — досказала сон Харитинья, начала чесать льняные волосы густым гребнем.

— Вот почнем поднимать землю, то забудешь про своего молодца, силушка в землю уйдет.

— Да будет тебе, Меланья, ить то сон, а можно ли снам верить. Пустое. Знамо, приятственно, когда тебя красавец целует. Мой-то бородач совсем закосматился.

— Бес то, бес, а не добрый молодец, — с налетом зависти сказала Марфа.

— Ежли и бес, то все равно — к добру он приходил, — разгадала сон Варя. Но почему-то потупилась и затаенно вздохнула. Устало поглядела на Андрея, который стоял на камне и смотрел в даль моря. Вообще бабы давно стали примечать, что Варе неприятны разговоры о ворованной любви, измене, вообще о чужих мужиках. С Варей согласились, что сон, должно быть, в руку. Эта баба легко вошла в жизнь женщин, к ней прислушивались, верили, любили. И было за что: каторга, сибирская маета, спасение мужа сделали ее мудрей и многих баб добрей. Вчера она Софке сказала:

— Ты, душенька, не мечи свои жаркущие глаза на матросов. При муже живешь. Не хватало нам еще того, чтобы наши мужики с матросами подрались. Нам здесь надо жить одним миром, два ни к чему…

Софка другой бы бабе ответила дерзостью, но здесь смолчала и ушла в палатку.

Варя смотрела в спину Андрея. Ей Давно хотелось рассказать, как и почему согласился их спасти Евдоким, а там будь что будет… Но мудрость брала верх. Зачем выдавать свою тайну? Живут хорошо, а что было, то быльем поросло. Андрей обернулся на ее взгляд, улыбнулся и сказал:

— Уж сколько лет прошло, как мы бежали с каторги, а все не забывается она. Но здесь-то, наверное, о нас не вспомнят?

— Не должны, — кивнула головой Варя — Да и отработал ты ту каторгу: Невельскому помогал, работал, как все, ежли не лучше.

— Мне тожить приснился сон, — заговорила Парасковья Пятышина, — будто иду я по небу и собираю звезды в подол. Они тепленькие; звенят в подоле-то, пересыпаются, искрятся. Полнющий подол набрала и шасть домой. Сереге показала, а он и скажи, что, мол, для ча ты простых камней набрала. Я глянула в подол, а там и взаправду речная галька. Варь, а Варь, иди разгадай мой сон!

— А че тут разгадывать, разбогатеете вы, а потом снова станете бедными. А вот почему, того не знаю.

Варя редко кому нагадывала плохое. Зачем? Плохого в жизни и без того много; хорошего — как крупиц золота в пустой породе. Нагаданное может свершиться через год, два, спасибо скажут Варе, мол, праведно нагадала. А вот Пятышихе нагадала на зло. Не любила она Пятышиху, которая часто корила Сергея за то, что он сорвал их с места, детей сгубили, будто у других не умирали дети. Жадновата, высокомерна, мол, ее Сергей кузнец, а кто ваши мужья.

— Чевой-то ты мне, девонька, сон никудышный нагадала?

— Да уж как вам приснилось, то и нагадала.

— Ну, ну, поживем — увидим. Не обернулось бы это супротив тебя, дорогая Варюша, — елейно пропела Пятышиха.