Что же сохранилось от тех лет? Что могло сохраниться? Но Карл Иванович продолжал говорить, все темпераментнее становились его жесты, и вдруг мне почудилось, что он не только распрямился, но и помолодел.

—  О, я делаю все, что могу! Память Анатолия Леонидовича для меня священна. Елена Робертовна избрала меня, оказала мне честь, и я горжусь. Я и дальше не пожалею сил. Но, повторяю, этого мало, слишком мало. Вы согласны со мной? Неужели дом замечательного артиста недостоин того, чтобы восстановить его в прежнем виде?!

Солнце достигло зенита. Нестерпимо сверкала река.

Броскими сделались тени в саду. И я подумал: еще момент, раздвинутся ветви кустов, и на дорожку выйдет Анатолий Леонидович. Выйдет, заметит меня в окне, взмахнет приветственно рукой. Он ведь так любил гостей, так радовался каждому новому знакомству.

—  Наш сад! — с затаенной нежностью вздохнула Елена Робертовна. — Прежде из сада вела дорожка к реке: Анатолий Леонидович построил там небольшую пристань. Одичал, зарос наш сад. И все-таки он прекрасен. В следующий раз приезжайте пораньше, в мае.

Сал прекрасен, когда цветет сирень!

Попрощавшись с Еленой Робертовной, я спустился вниз. Снова прошел мимо медальонов на лестнице. Снова нагретый воздух пахнул в лицо. Карл Иванович проводил меня до ворот.

—  Передайте цирку привет. Иногда нам очень не хватает цирка. Но как же выбраться? Совсем слабы стали на ноги! — И задержал мою руку в своей: — Елена Робертовна приглашала вас снова приехать, чтобы полюбоваться сиренью в цвету. Ну, а я с еще большим удовольствием пригласил бы вас в этот дом. Не нынешний, а уже восстановленный!

Точно первым снежком припорошило улицу. Стайка мальчишек встретилась мне снова. На этот раз — ухая и гикая — мальчишки посыпали друг друга пригоршнями пуха и, мохнато облепленные с головы до ног, азартно скакали: «Мы белые медведи! Мы белые медведи!» Я улыбнулся мальчишкам как сообщник: сам еще находился в своем далеком детстве.

Остается добавить, что сейчас в Воронеже идет подготовка к созданию музея Анатолия Леонидовича Дурова. Старый дом — тот, что посчастливилось мне посетить,— больше не существует. Он обветшал и сохранить его не удалось. Ушли из жизни Елена Робертовна и Карл Иванович. Однако принимаются энергичные меры к тому, чтобы в недалеком будущем на зеленой воронежской окраине поднялось новое здание дуровского музея и чтобы материалы, собранные в нем, помогли воссоздать образ замечательного артиста.

Ну, а тополиная метель — она все так же и вьется, и кружит, и летит в лицо. Все так же — жаркая и нежная, легчайшая и белейшая — встречает и провожает, соединяет прошлое с настоящим.

ОДИН ТОЛЬКО ДЕНЬ

С окраинной улочки я вернулся в центр города, в Первомайский парк, в цирк, расположенный посреди парка.

Время было дневное, шли репетиции, и цирк еще не был тем цирком, каким — во всем параде — вечером он предстает перед зрителями. Сейчас это был всего-навсего дом, населенный людьми, которые много работают и озабочены своей работой.

На закулисном дворе, огражденном штакетным заборчиком, сидел на корточках Владимир Арзуманян — старейший армянский цирковой артист, художественный руководитель коллектива. Арзуманян перетирал какие-то клинки, а дрессировщик Степан Исаакян, стоя перед ним (высокий, гибкий, красивая седина), горько жаловался:

—  Не выдержит! Ни за что не выдержит!

Оторвавшись от своих клинков, подняв доброе морщинистое лицо, Арзуманян вздохнул сочувственно:

—   Но что же делать? Сам понимаешь, пока главк не пришлет.

—   Когда еще пришлет! — сердито прервал Исаакян. — Пока телеграммами отделываются: «Змеиное поголовье будет обеспечено». Где, когда? Разве я такую ждал телеграмму?

Из дальнейшего разговора я понял, что дрессировщик, по ходу своего аттракциона демонстрирующий борьбу с удавом, попал в тяжелое положение: несколько месяцев назад хмельной истопник в одном из цирков до того перекалил воздух, что две змеи не выдержали, околели от разрыва сердца. Остался один-единственный, последний удав.

—  Просто беда! — продолжал сокрушаться Исаакян. — Дело  не только  в том,  что  обедняется  работа.

Слишком большая нагрузка на змею. Два выступления в субботу, три в воскресенье. Не выдержит!

И он ушел в помещение, прилегающее к конюшне: там, плескаясь в бассейнах, блаженствовали бегемоты. Звери у Исаакяна были экзотические: бегемоты, антилопы, змеи, попугаи.

—  Очень его понимаю!— сказал Арзуманян. — Им, в главке, кажется: ничего особенного, можно пока что обойтись и одной змеей. А человек убивается, артист убивается. Ему, артисту, лучше видно!

Я спросил Арзуманяна, что за клинки у него в руках.

—  Это не клинки. Это называется шампура. Наш армянский шашлык приходилось пробовать? Никакой другой не может сравниться с нашим. Сочность не та, не тот аромат! Все с собой возим собственное: мангал, шампура, уголь древесный. Иначе нельзя! В коллективе такие события бывают — грешно не отметить!

В этот день, как вскоре я узнал, исполнилось шестнадцать лет. Ирине Шестуа: со своими партнерами, братьями Асатурян, она выступала с номером вольтижной акробатики — с прыжками на параллельных шестах.

О дне рождения Иры мне сообщил один из братьев, Рафаэль:

—  Большая труженица. Сами видели, как работает. Хотелось бы в печати отметить.

Я обещал написать. Когда же прошел за кулисы, Асатурян опять попался мне навстречу и, сообщив, что Ире в этот день исполняется шестнадцать, снова обратился ко мне с просьбой написать в журнал. Я взглянул удивленно в ответ: что за притча, зачем заговаривать дважды об одном и том же? Однако, внимательно приглядевшись, понял свою ошибку: на этот раз со мной говорил не Рафаэль — Борис Асатурян. Не так-то легко было уловить различие между братьями-близнецами.

Разговор шел на этот раз у порога бегемотника, и я сказал Исаакяну, стоявшему в дверях:

—  Шестнадцать лет! Всего шестнадцать! Позавидовать можно!

Дрессировщик согласился и тут же сообщил:

—  А Мануку моему уже семнадцать. Покажи, Манук, какой ты красивый! — И так как из взбурлившей воды одновременно высунулись две огромные морды, представил мне и второго своего воспитанника: — Шаман.

Ребенок еще: четыре года. Однако на манеже старается ни в чем не отставать от старшего.

Я рассказал Исаакяну, что накануне какой-то дотошный зритель допытывался у меня: «Хотелось бы знать, какая съедобность у таких кабанчиков?»

—  Съедобность?! — возмутился Исаакян. — Дикость какая! Это же умнейшие животные. Только с виду неповоротливые, а в смысле ума. Очень умные, самолюбивые, с чувством собственного достоинства!

Тут меня отвел в сторону музыкальный эксцентрик Константин Бирюков — человек очень деятельный, непременный участник всех общественных и производственных начинаний в цирке.

—  Тарификационная комиссия собирается нынче, — озабоченно сообщил Бирюков. — Ставим вопрос о перетарификации Лени Енгибарова. Молодой, перспективный коверный. Вполне заслуживает прибавку. Я тут характеристику набросал. Поглядите, как она в отношении литературной складности.

Направясь в зал, чтобы там без помех прочесть характеристику, я столкнулся у форганга с Ириной Шестуа. Мы оба с Бирюковым поздравили девушку, и она, улыбнувшись жгуче черными глазами, наклонила голову в ответ и прошла дальше, и ее деревянные сандалии весело простучали до гардеробной.

—  Подумать только, какой успела заработать стаж! — с уважением сказал Бирюков. — Помню, как начинала: в икарийских играх, в труппе Плинера. Четырехлетней малышкой. Сирота: отец — тоже был цирковым артистом — погиб в Отечественную войну. Совсем была крохой. А теперь. Еще восемь лет, и полный стаж для пенсии!

Мысль о пенсионных делах в приложении к юной Ирине Шестуа показалась мне такой забавной, что я рассмеялся.