Непрерывной чередой шли в музей артисты разных поколений. Шли любители циркового искусства. Шли мечтавшие приобщиться к нему. Когда же при Ленинградском цирке была создана экспериментальная постановочная мастерская и ее все с той же неутомимостью возглавили Кузнецов и Гершуни — в музее и вовсе стало не пройти, не продохнуть. Но об этом, о постановочной мастерской, рассказ впереди.

Давние, давно прошедшие времена!

Все еще мне кажется, будто я слышу нежный шепот девочек, которым в будущем суждена большая артистическая слава. И сипловатый говорок Виталия Лазаренко. И спорящие до упаду, подзадоривающие друг друга голоса Кадыр-Гуляма и Океаноса. С утра и до вечера не закрывал музей свои двери. И жадно слушал, жадно вглядывался Евгений Михайлович Кузнецов, стараясь все сберечь в своей памяти.

Зимние дни скоротечны. Давно ли рассвело, и вот уже снова за окнами сгустились сумерки. Анна Яковлевна вновь зажигает лампу на конторке.

—   Хватит, Аня! — говорит Василий Яковлевич. — Ты же устала за день. Хватит!

—   А мне немного осталось. Хочется закончить регистрацию. Видишь, какое пополнение за один только день!

Наклонясь через плечо сестры, Василий Яковлевич заглядывает в толстую книгу:

—  В самом деле! Интереснейшие материалы! Как щедро одаривают нас!

Снизу шум. Приближается час представления, зрителей впустили в зал, и они заполняют амфитеатр. И до начала, и в антрактах зрителям предоставлена возможность посетить одну из очередных выставок музея: «Хищники», «Искусство эквилибра», «Конный цирк».

Вот и последний звонок. Евгений Михайлович Кузнецов, лишь ненадолго, под вечер, покидавший цирк (возможно, ездил в редакцию газеты, чтобы условиться о ближайшей рецензии), занимает место в литерной ложе. Сегодня в программе новые номера, и критик следит за манежем с особым вниманием. Вскоре в ложе появляется и Евгений Павлович Гершуни. Тихонько справляется: «Ну как? Ваши впечатления?» Иногда оценки одинаковы, иногда возникает спор. Если же в этот вечер на манеже была яркая удача, после конца представления Кузнецов направляется за кулисы. Польщенный приходом такого гостя, Герцог сам ведет Кузнецова в артистическую гардеробную. И деликатно отступает назад.

Друг против друга стоят Кузнецов и артист. Неизменно подтянутый, элегантный, как бы озаренный праздничным отсветом только что закончившегося представления, Евгений Михайлович крепко пожимает артисту руку:

— Спасибо. Спасибо за доставленную радость!

Вот так начинался цирковой музей — в те годы еще единственный, самый первый в мире.

МЛАДШИЙ

—   Это что за комбинация из трех пальцев? — прищурился Лазаренко.

—   Какая комбинация? — вспыхнул я. — Какие пальцы?

—   Но-но, ты не хорохорься. Ты толком объясни.

Разговор происходил за неделю до открытия выставки, посвященной искусству клоунады. Организация выставки была доверена мне, и я испытывал безмерную гордость. Еще бы! Первая самостоятельная работа в музее цирка!

—   Вот ты и объясни, — повторил Лазаренко. — Чего ради притащил горшок с геранью, клетку с живой канарейкой да еще граммофон?!

—   Что ж тут объяснять, Виталий Ефимович! — воскликнул я. — Этот раздел выставки называется: «Клоунада глазами обывателя». Сколько раз — в литературе, в театре, в кино — циркового клоуна изображали какой-то мелодраматической фигурой. Будто только тем и занят, что переживает за кулисами роковые страсти. Пора кончать с такой ерундой. Пора показать клоунаду как настоящее искусство, как один из главнейших жанров цирка!

Лазаренко выслушал меня терпеливо, но затем сказал своим по-обычному хрипловатым голосом:

—   Ты зубы не заговаривай. Который раз спрашиваю: зачем все это притащил?

—   Зачем, зачем! Не притащил, а сознательно выставил. Атрибуты обывательского быта помогут подчеркнуть.

—   Ничего не помогут! — безжалостно перебил Лазаренко. — Далась тебе канарейка. Она же птица приятная, певучая. Да и герань — хоть не сравнить с хризантемой или розой — цветок миловидный. Вот что тебе посоветую. Цветок и птичку убери, а граммофон пускай себе действует!

—   Действует? То есть как?

—   Да так. Натуральным  образом! Поезжай ко мне на квартиру в Москве. Письмо дам к сыну. Он для тебя пластинку граммофонную отыщет. Еще в пятнадцатом году фирма Пате репризы мои записала. Чуешь, насколько интереснее получится, ежели на выставке голос клоунский зазвучит!

Предложение это показалось мне заманчивым, и я поспешил к Василию Яковлевичу Андрееву. Он также воодушевился:

—  Прекрасная мысль! Разумеется, вам надо немедленно отправляться! Для выставки это будет находкой, а потом.  Не сомневаюсь, мы уговорим Виталия Ефимовича передать пластинку в дар музею. Да, вот еще что. Попрошу заодно зайти в цирковое управление, передать Александру Морисовичу Данкману отчет о нашей музейной работе.

Сборы были недолгими. Выехав вечером, я рассчитывал утром быть в Москве. Однако в пути настиг буран, снежные заносы то и дело задерживали поезд. Лишь под вечер, оказавшись в столице, прямо с вокзала я отправился в цирковое управление, и тут повезло: Данкман оказался на месте, принял меня без промедления.

Среди тогдашних цирковых деятелей Александр Морисович Данкман был фигурой примечательной. Воспитанник Московского университета, он еще в предреволюционные годы связал свою судьбу с артистами цирка, став юрисконсультом их первой профсоюзной организации. В дальнейшем вошел в правление Международного союза артистов цирка, а в советское время принял на себя многотрудные обязанности руководителя центрального циркового управления. Внешне Александр Морисович мог показаться человеком мягким и покладистым: невысокая фигура его отличалась округлостью, манеры — деликатностью, на моложаво-гладком лице играла приятная улыбка. Цирковые артисты, однако, не обольщались: с первых же шагов Данкман показал себя человеком не только опытным, но и требовательным, неуступчивым. За кулисами в равной мере его и уважали и побаивались.

—  От Василия Яковлевича Андреева? — поднялся мне навстречу управляющий. — Отчет привезли? Как же, жду. Разрешите при вас ознакомиться.

Вскрыв пакет, стал читать — внимательно, неторопливо, по временам останавливаясь, перечитывая, делая на полях пометки.

Дочитал и спросил:

—  Судя по отчету, вы готовите очередную выставку музея? Расскажите подробнее!

Я стал рассказывать, и прежде всего о том, что тогда казалось мне самым важным. На манеже советского цирка классических буффонадных клоунов все чаще сменяли злободневные сатирики, но зачастую их работе недоставало яркости, эксцентрической выразительности. На это-то мне и хотелось обратить внимание — на необходимость сочетания сатирической злободневности с богатейшими изобразительными возможностями классической клоунады.

—   И вы уверены, что такое сочетание возможно, что оно не будет носить искусственного характера? — справился Данкман.

—   Разумеется! — воскликнул я. — Взять хотя бы Виталия Ефимовича Лазаренко. Он сатирик, острый сатирик, и в то же время с успехом пользуется эффектным костюмом, броским гримом, гротескно подчеркнутым жестом!

Довод этот, как видно, пришелся Данкману по душе, и он улыбнулся:

—  Виталий Ефимович — статья особая!

Тут-то я и рассказал о том втором деле, что привело меня в Москву.

—  Вот как? Пластинка фирмы Пате? — заинтересовался управляющий. — Помнится, как раз в пятнадцатом году и началось мое знакомство с Лазаренко. Что ж, задерживать не стану!

Москва тех лет — конца двадцатых годов — во многом отличалась от нынешней. Еще не были проложены широкие магистрали, еще петляли деревянные улочки и переулки. А тут еще снег. Буран, задержавший меня в пути, не миновал и столицу. Высоченные сугробы, громоздясь повсюду, тормозили уличное движение. Наконец я добрался до дома Лазаренко. Поднялся по лестнице. Позвонил.