— О! Теперь туго придется Герману! А когда подойдем мы, от него только клочья полетят в разные стороны, — говорили мобилизованные. — Хотя бы без нас война не кончилась!..

В полдень собрались все — и отъезжающие и провожающие. Было солнечно, но не жарко. В воздухе пахло пересохшей травой. Над головами то появлялись, то исчезали звонкие стаи щуров.

Приехал старшина. Он был весь в золоте, в белой черкеске, как князь. Чистокровный конь его ни минуты не стоял на месте. Чаборз поднял плеть. Люди утихли.

— Земляки! — воскликнул он. — Сегодня тот день, когда лучшие мужчины покидают горы, и никому не известно, кто вернется назад. Волей Аллаха и государя я был у вас старшиной. Но я рожден в этих горах ингушской женщиной, и когда наступил день испытания для всех, я не могу оставаться в стороне. Начальство приняло мою просьбу. Вместе с вами сегодня ухожу и я. И по моему ходатайству, с согласия начальника округа и назрановского пристопа, я до своего возвращения передаю цепь и звание старшины народом уважаемому… — он замолчал, отыскивая кого-то глазами, — народом уважаемому, честному человеку Иналуку из Эги-аула.

Люди в удивлении зашумели. Все, что сказал Чаборз, было так неожиданно. Никто не мог подумать, что он добровольно уйдет со своего места, а тем более, что он станет тянуть на должность старшины человека из рода, с которым у гойтемировских вечные распри.

Иналук был удивлен не меньше других. Он подъехал к Чаборзу, взял цепь, поднял ее и сказал:

— Я никогда не был старшиной. Но, если вы хотите, я могу взять на себя эту цепь, хоть и не знаю, как справлюсь…

— Бери!

— Бери! — кричала толпа, и Иналук с волнением надел на себя знак власти.

За сто лет главенства в горах рода Гойтемировых оно впервые перешло к другим.

Мысль эта не сразу пришла Чаборзу в голову. Он долго думал и решил, что так будет лучше всего показать Эги свое дружелюбие, свою справедливость. Ведь дома у него оставалась семья, дети. А на войне могли и убить. Ну, а если все закончится благополучно, он не сомневался в том, что цепь снова вернется к нему, если он не поднимется еще выше, к начальнику округа или даже в канцелярию самого губернатора!..

Мулла призвал народ на молитву.

Всадники спешились, отдали лошадей близким и длинными, неровными рядами стали за его спиной. За ними расположились провожающие. Молились горячо, в голос. Стоял ровный приглушенный гул. Все понимали, что эта молитва для многих — последняя на родной земле.

Прощание было коротким. Только матери обняли сыновей, братья — братьев. Женам не полагалось подходить на людях к мужьям.

Новый староста и мулла первыми тронулись в путь. Они ехали рядом. За ними — Калой, к нему присоединился Чаборз. Остальные по двое следом потянулись к ущелью.

Провожатые стояли на возвышенности. Ни причитаний, ни слез. Все здесь знали и привыкли считать, что «мужчины рождаются для войны».

— Вот и конец всем распрям и вражде, — в задумчивости произнес Чаборз, искоса поглядев на Калоя.

«К чему бы это?» — подумал Калой, которому и так было не по себе от соседства с ним. И, помолчав, он сказал: — А разве война не мать вражды?..

Калой уже понял, что Чаборз намекает на примирение. Но он не верил ему. Он знал, что у этого человека во всем — только расчет. И твердо решил никогда не впускать его в сердце.

Последним в колонне вел свою лошадь Орци. На ней сидел верхом Мажит. У поворота Орци обнял мальчика и отпустил к Дали и Готе, которые остались стоять наверху.

Вскочив на лошадь, он оглянулся, поднял руку и поскакал догонять остальных. Скоро он скрылся за поворотом, и только облачко пыли, взлетевшее за ним, кружась, оседало в кустах. Но вот не стало и его… Наступил покой и тишина, словно не было на земле людей…

Обе женщины молчали. Нарушил это молчание запыхавшийся Мажит. Увидев, что вокруг уже нет чужих, он сейчас же потянул мать за подол.

— Дай!.. — крикнул он властно и капризно.

— Отец сказал, что теперь в доме ты будешь мужчиной… — строго ответила мать, отцепляя его руку от подола. — А разве мужчина может быть сосунком?

Мажит в удивлении разинул рот. Дали ожидала, что он сейчас раскричится, но он только засопел и пошел за ней.

— А ты тоже слышала? — спросил он Готу.

Та подтвердила. Весь остальной путь все трое шли, не нарушая молчания. Каждый думал о своем.

Дома Мажит влез на нары и растянулся на отцовском месте.

— Я бы поел чего-нибудь, — сказал он матери точно так, как говорил иногда отец. — Подай-ка мне чурека с молоком!..

Дали отвернулась к полке с посудой, чтобы скрыть волнение и жалость, и поставила перед ним еду.

Весь этот день за тем, что делалось у ингушей, в котловине Дорхе, следили из лесных зарослей хевсуры. Они посчитали, сколько мужчин ушло, сколько осталось. Кто ушел. Многих они знали даже в лицо. И решили, что сил у соседей поубавилось намного. В эту же ночь они загнали свою скотину и отары овец на пастбища ингушей. Надо же было и им делать что-то, чтобы прожить.

Мысль о том, как Орци оставить дома, не покидала Калоя. В пути он говорил об этом с Иналуком. Вместе они решили попросить сельскую комиссию, которая ждала их по выходе из ущелья, чтобы она как-нибудь забраковала Орци, потому что дома без него женщинам будет трудно.

Им повезло. В комиссии нашлись свои люди, и Орци был признан негодным «по болезни глаз».

Он помрачнел, но спорить не стал. Может быть, он заподозрил братьев? Только когда рекруты тронулись дальше, в Назрань, в конце отряда Калой снова увидел брата. В облаке пыли тот понуро плелся следом, рассеянно глядя по сторонам.

В Назрани Орци снова был «забракован» окружной комиссией. Только теперь не по глазам — доктор нашел его здоровым, а уже из-за плохой лошади.

От обиды Орци готов был провалиться. Но он сдержался, бросил на своих судей злобный взгляд и исчез.

Здесь к горцам присоединились новые отряды из других аулов, и к вечеру всех их направили в город в казармы. На этот раз, как ни оглядывался Калой, брата он не увидел. И Калой решил, что тот, поняв его уловку, разозлился и уехал домой, даже не попрощавшись.

Ночевали во Владикавказе, в казармах. Наутро должны были пройти последнюю проверку.

Горланя непонятные для горцев команды, порой даже подталкивая руками, урядники кое-как выстроили их в колонну по три и повели за город на плац.

Здесь уже стоял стол под зеленой скатертью, за которым сидели офицеры. Позади стола толпились зеваки, собравшиеся с окраины. Стайками носились во все стороны неугомонные мальчишки.

Вскоре прискакал князь Химчиев, командир первой сотни. Это был красивый молодой человек с черными мефистофельскими усами и бородой. Он ловко спрыгнул с коня, поздоровался с товарищами и занял за столом главное место. Командир полка поручил ему сегодня заменить себя. На нем, как и на остальных офицерах, была серая, дагестанского сукна черкеска, серебряные погоны с инициалами «ИН», белые газыри, черный бешмет. Химчиев снял папаху, вытер платком жесткий бобрик волос и приказал:

— Начнем!

Всадники поодиночке подъезжали к столу, называли свое имя и фамилию, показывали амуницию, сбрую и пускали впробежку лошадей. После этого их заносили в список полка и определяли в сотню.

Смотр близился к концу, когда Калой неожиданно увидел Орци на гарцующем коне. Он едва узнал брата. И, конечно, никто, кроме него, не мог даже подумать, что Орци подвыпил и подпоил свою лошаденку. Она настолько преобразилась, что не находила себе места.

Вот он лихо подскакал, осадил коня у самого стола, поднял его на дыбы и закричал по-ингушски:

— Я забракованный! В Мужичах меня назвали слепым, в Назрани моего коня — хромым! Если вы люди царя и вам нужны солдаты, запишите меня! И посмотрим на войне, кто раньше получит крест!

Ингуш офицер, сопровождавший всадников из Назрани, наклонился к князю и что-то шепнул ему на ухо. Но тот только отмахнулся.

— Пусть покажет лошадь! — крикнул он и тише добавил: — Если таких браковать, как же быть с теми, которых зачислили?!