Итак, население Калькутты составляет больше семи миллионов. Это по справочникам. Фактически же, как свидетельствуют старожилы, гораздо больше, поскольку окрестности города, имеющие на картах самостоятельные названия, теперь слились с Калькуттой, стали ее районами.

Спецификой этого города являются широкие открытые площади. Такая, например, раскинулась сразу за углом губернаторского дворца. Справа от широкой асфальтированной дороги, уходящей вверх по эстакаде, — просторный зеленый луг, нечто вроде ипподрома, или, может быть, стадиона. Слева — еще одна большая площадь. После фантастической тесноты Бенареса, после бурного темпа здешних центральных улиц эти площади, расположенные совсем недалеко от центра, кажутся оазисами. Здесь резвятся дети, здесь неторопливым шагом прогуливаются взрослые. Бедный городской житель, стесненный со всех сторон каменными громадами, прижатый машинами к тротуару, вырвавшись из нескончаемого потока, стирающего индивидуальность, превращающего человека в песчинку, наконец-то облегченно вздыхает, попав на большую площадь, где он может оглянуться вокруг, не рискуя тут же быть раздавленным.

На площадях стоят на круглых возвышениях памятники, а иногда только постаменты без памятников. Эти голые постаменты — тоже специфика города, да и всей Индии. Это свидетельство недавнего колониального прошлого страны. Монументы знаменитых «цивилизаторов», прославившихся в деле порабощения Индии, народ смел с лица земли после освобождения. Уцелел только памятник викторианской Англии — скульптурное изображение королевы Виктории, сидящей на троне. За памятником — мемориал-дворец, построенный в честь этой королевы, столько лет правившей Британией, владычицей морей, империей, в которой, по словам придворных льстецов, никогда не заходило солнце.

Мемориал — это большой белый дворец из чистого мрамора. Архитектура его эклектична: западные элементы дают какое-то сходство с собором святого Петра в Риме, то, что принесено как дань Востоку, — напоминает Тадж-Махал. А по сути это верноподданическое произведение одинаково далеко от обоих этих уникальных шедевров древнего зодчества.

Мы нацеливаемся все же запечатлеть мемориал своими фотоаппаратами. И тут же находятся предприимчивые «частники», желающие украсить наши снимки индийской экзотикой. Почти голый, в одной набедренной повязке, дрессировщик-фокусник предлагает нам всего за одну рупию заснять двух танцующих обезьянок и вылезающую на звук флейты из своего ящика натуральную кобру.

...В своих разговорах мы то и дело сравниваем Калькутту с Бенаресом. Разительная разница! Если Бенарес — истинно индийский город, то Калькутта — это город сугубо современный, так называемого европейского типа. Широкие улицы, приспособленные для транспорта нашего времени, высокие многоэтажные здания, а то и небоскребы, торчащие, как коробки от сигарет. Но вместе с тем какая-то неуловимая легкость резко отличает Калькутту от наших северных городов. Может быть, это ощущение легкости создается длинными, во всю стену, балконами, опоясывающими многие здания, может быть, многочисленные тенты, навесы, призванные спасать от нещадного солнца, придают городу какой-то курортный легкий вид. Во всяком случае у меня Калькутта вызывает ассоциацию с гулякой, вышедшим нараспашку, чтобы охладиться от зноя.

Уличное движение в этом городе тоже отличается от северных городов. На чем только не ездят здесь! Опять стык самых различных эпох. Вот катит спесивый «кадиллак» или «шевроле» с кондиционированным воздухом, а вот плетется с патриархальным скрипом телега, запряженная лошадью. А кругом — мотороллеры, велосипеды, рикши... Сравнительно с анархическим уличным движением Бенареса здесь все же вроде есть какие-то признаки порядка в виде светофоров и полицейских-регулировщиков. Но, приглядевшись, я вижу, что здесь нет и в помине тех незыблемых правил уличного движения, которые, обливаясь слезами, сдают на экзаменах наши бедные шоферы. В сущности здесь все сводится к двум правилам: левосторонность движения и остановка перед красным сигналом, подаваемым редкими светофорами.

То и дело я наблюдаю сцены, которые разрывают на части мое шоферское сердце. Вдруг откуда-то сбоку выскакивает, едва не столкнувшись с вами, невесть откуда взявшаяся машина. Или под самым носом громадного двухэтажного автобуса, несущегося навстречу, водитель резко сворачивает в сторону. Вроде даже какое-то лихачество наблюдается у шоферов, выскакивающих на полной скорости из любого переулка на большой проспект с несущимся по нему транспортом.

Любопытно, что ни водители, ни тем более пешеходы на все это абсолютно не реагируют. С эпическим спокойствием пешеход продолжает свой путь, даже если фары довольно ощутимо коснулись его мягкого места. Любой подобный эпизод вызвал бы у нас массу шума, перебранку, вмешательство милиции. А эти, как говорится, и в ус не дуют.

Картина была бы неполной, если бы мы не напомнили, что эти улицы, переполненные машинами и людьми, вмещают еще, в отличие от других современных городов мира, и огромное количество домашних животных. Прежде всего — бродячие коровы. Чем они питаются на сплошном асфальте, среди камня и цемента — остается для иностранца загадкой. Затем лошади, запряженные в телеги. И, наконец, — совсем уже удивительно, — в самом центре города (а он раз в десять больше Алма-Аты) — вдруг видишь погонщика, который с библейской неторопливостью гонит сотню коз вперемешку с годовалыми и полугодовалыми козлятами. А вот — отара овец с ягнятами пересекает площадь у самого мемориала королевы Виктории.

Калькутта, или, как ее называют по-английски и на всех языках Индии — Кальката, была основана англичанами двести семьдесят лет тому назад. Нам объяснили, что название города происходит от бенгальского «Гали хаат», что означает «священный берег». Сейчас англичан в городе очень мало. В поле нашего зрения, во всяком случае, они не попадали. Но дома их остались.

Южная часть города — это заповедник богачей. Здесь на чистых, опрятных улицах высятся красивые особняки, утопающие в зелени. Здесь почти не встретишь бездомных бродяг.

К северу от центра — район мелких лавочников, торговцев. Их «торговые предприятия» лепятся наподобие ласточкиных гнезд в любом уголке, на любом пятачке свободной площади. Здесь так же, как в Бенаресе, — лотки, палатки, навесы, карликовые магазинчики. И набор товаров так же пестр. Кажется, нет на свете такой вещи, которая, не продавалась бы здесь. Зато здесь острая нехватка покупателей. И каждый, кто появляется, сразу становится объектом усиленной обработки торговцев, наперебой расхваливающих свои товары.

Чем севернее, тем нагляднее становится нищета многих сотен тысяч жителей Калькутты. Даже по самым сдержанным статистическим данным не меньше семисот тысяч калькуттян не имеют крова, проводят дни и ночи под открытым небом. Но даже и те из жителей северной части города, кто формально имеет жилье, фактически находятся в тисках самой ужасающей нищеты. На клочке земли, в узком ущелье между домами, налезая друг на друга, жмутся лачужки, хибарки. Чтобы войти в их двери, надо согнуться чуть ли не втрое.

До нас доходили слухи, что в городе живут сто тридцать тысяч прокаженных. Но до сих пор мы не сталкивались с ними. Только нынче, когда наша машина застряла в заторе, перед нами вырос вдруг, как видение из кошмарных снов, человек с полуторагодовалым ребенком на руках. Он протянул нам руку, вид которой мог бы довести слабонервных до обморока. Гнойно-красная, как бы лишенная кожи, с уродливыми пальцами, полусгнившая в запястье.

Мы в ужасе отшатываемся, хотя Юрий Фролов успокаивает нас по-русски, уверяя, что это ложная проказа, а наш шофер-индиец даже утверждает, что нищий подкрасил руку, чтобы было страшнее. Фролов подтверждает, что здесь принято среди нищих фабриковать особенно выдающихся уродов и калек, чтобы потрясать воображение встречных и делать их более щедрыми. Этакая организация современных компрачикосов! Подумать только! И я вижу это сегодня! А в детстве, читая «Человека, который смеется» Гюго, я думал, что это злодейство, относящееся к какому-то необозримо далеком; прошлому.