— Молдабаев, посмотрите на меня, — оборвал Мурат. — Зачем вы лжете? Ведь я все знаю, я сам только что вышел из окружения с обескровленным батальоном, и Фильчагин тут, конечно, не при чем. Наоборот. Ведь он собрал остатки вашей роты и присоединил их к моему батальону. — Не спуская глаз с Уали, Арыстанов с горечью добавил: — Хотя бы мне сказали правду. Даже сознаться в своей вине у вас не хватает мужества.

Уали отвел глаза. Как провинившийся школьник, он смотрел себе под ноги.

— Что же мне делать? Кто мне поверит, если вы не верите? Моя жизнь находится в ваших руках, — горько сетовал Уали. — Не отрицаю свою вину, испугался. Но кто же поймет меня, если даже вы, мой боевой товарищ, не хотите понять... Разрешите напомнить, что мы были знакомы еще до войны.

Мурат не узнавал Уали. Когда-то он казался ему знающим себе цену, дорожащим своей честью человеком. В Алма-Ате среди преподавателей института он выделялся и осанкой и бойкостью. Держался на расстоянии от товарищей, покровительственно относился к подчиненным, его считали человеком самолюбивым и смелым.

Мурат вспомнил, как четверо молодых людей, среди которых были он и Уали, отправились на охоту в окрестности Алма-Аты. За весь день они не убили никакой дичи. Когда, усталые от бесплодных хождений, собрались домой, был уже вечер. Но Уали со своей всегдашней настойчивостью увез их в заповедник, где, по его словам, было много зверей. Пока добрались до заповедника, совсем стало темно.

Неожиданно перед автомобилем мелькнула тень. Шофер резко затормозил машину. Детеныш косули вынырнул из темноты, остановился, удивленно глядя на фары машины. Животное поразило Мурата своей грацией. Длинные точеные ноги, легкая тонкая фигурка словно вырезаны рукою мастера. Даже острые уши, широковатые в середине, придавали особую прелесть горделивой голове с острой мордочкой и еще не отросшими рожками. Шевеля ноздрями, блестя ясными выпуклыми глазами, удивленно смотрела молодая косуля на свет фар. Одно слово вспугнет ее и унесет, словно ветер, за далекую сопку. Мурат открыл рот, чтобы крикнуть, и заметил прицелившегося Уали.

— Постой! — закричал он, но вместе с его криком раздался оглушительный выстрел, вспугнувший птиц.

Мурат подбежал к бившейся на земле косуле:

— Эх, дурак, такую красу загубил.

Шофер, чтобы не видеть совершившегося убийства, потушил фары.

— Эй, шофер, зажги свет... Давай прихватим добычу, — потребовал Уали и с нелепой бравадой ножом перехватил горло животного.

— В заповеднике запрещено бить зверей... Поворачивай машину, — сказал Мурат шоферу.

— Эх ты, командир, боишься звериной крови, — захохотал Уали. — Интересно, что ты будешь делать, если завтра грянет война и польются потоки человеческой крови?

Эта сцена отчетливо, отдельными кадрами, как в кинематографе, промелькнула перед Муратом.

Он открыл глаза и, поморщившись, как от яркого света, увидел когда-то щеголеватого Уали в грязной изорванной шинели, с жалким, в кровь расцарапанным лицом. Уали униженно лепетал:

— Надо мной нависло тяжкое обвинение... Но мы ведь люди, хорошо знающие друг друга... Будьте же гуманны и справедливы, Мурат.

— Вас надо отправить в трибунал и расстрелять перед строем, в назидание таким, как вы. Но я не сделаю этого, хотя, быть может, впоследствии и буду жалеть, Я предоставлю вам возможность восстановить запятнанную честь. И делаю это только потому, что сейчас мне дорог каждый человек в полку. Будете воевать рядовым, можете сами выбрать себе роту.

— Благодарю вас, благодарю, товарищ капитан! — Уали сразу успокоился. — Направьте меня во взвод Ержана. Мы с Ержаном были в ссоре, и он не станет гладить меня по головке. Если вы решили испытать меня — испытывайте полной мерой.

IV

Легкая поземка, начавшаяся в полдень, перестала мести. Ветер несколько раз менял направление, но отовсюду он доносил один и тот же запах — горький запах пожаров.

Дивизия готовилась к боям. Солдаты молча рыли окопы. Из траншей, далеко растянувшихся, то высунется на миг голова в ушанке, то блеснет и тотчас скроется лопата.

Ержан, сняв шинель и сдвинув на затылок ушанку, без устали бросал на белый снег черные комья мерзлой земли. К нему подошел Какибай с шестью солдатами:

— Товарищ лейтенант, мы закончили... Разрешите людям отдохнуть. Двенадцать часов без отдыха...

— Помогите третьему отделению, они еще не справились. Когда закончите, отдохнете, — сказал Ержан.

Какибай потоптался на снегу, повернулся к солдатам:

— Идите в третье отделение. Как видно, у них свой порох весь вышел.

Солдаты неохотно ушли.

— Что пишет Марияш? — спросил Ержан.

— Вчера сразу три письма получил, — ответил Какибай.

— Марияш тебя крепко любит?

— Как не любить? Она ведь жена мне.

— И ты ее любишь?

— А кабы не любил, не женился бы, — Какибай оперся на лопату, вытертую до белого блеска. — Я даже песню ей посвятил.

— Песню?! — удивился Ержан. — Вон что! Ты, стало быть, не только бывший тракторист, но и композитор... А нам почему не споешь?

— А вы разве не слышали? «Калкатай» — называется песня. — Какибай, вдруг осмелев, предложил. — А если нам собраться сегодня всем взводом и спеть казахские песни? Все на душе полегчает...

— Верно говоришь, — согласился Ержан. — На войне песня — не последнее дело. За беседой дорога короче, а с песней работа лучше спорится. Организуй вечером.

Ержан зашагал по траншее, проверяя работу солдат. В последнее время он чувствовал себя спокойней, мучительное ощущение раздвоенности прошло.

Траншея внезапно стала мелеть.

«Чей это окоп, какого отделения? — возмутился Ержан. — Кажется, Добрушина». Пройдя дальше, он увидел работающих солдат. Максим Добрушин, сидя на бруствере, курил цигарку.

— Почему у вас окоп мелкий?

— Людей маловато, — Добрушин вскочил и бросил цигарку.

— Командир дивизии отдал приказ рыть окопы в человеческий рост.

— Да как-нибудь схоронимся и в таком. Людей маловато. Устали люди.

— Прекратить болтовню! Сегодня у нас есть возможность вырыть глубокие окопы. В бою этой возможности не будет.

Только теперь Ержан заметил, что позади Добрушина, прячась за его спиной, стоит Уали. Лопаты у него не было.

Добрушин, обернувшись, поглядел на него. Его взгляд говорил: «Делать нечего. Придется тебе, ваше сиятельство, поковырять землю». Ержан, отходя, приказал:

— Молдабаев, подойдите ко мне!

Еще вчера, прибыв во взвод Ержана, Уали понял, что дал маху. Ему казалось, что он снова легко завоюет этого прямодушного парня. Уали был разбит и несчастен, он искал сострадания и защиты. Но Ержан держался отчужденно. Казалось, он запер на замок свою душу.

— Отправляйтесь в отделение Добрушина, — сказал вчера Ержан с таким видом, словно перед ним был простой солдат. — Там получите боевое снаряжение. Я прикажу выдать вам автомат.

Уали не осмелился возражать. Каким тоном Ержан говорит с ним! И теперь эти слова: «Молдабаев, подойдите ко мне!»

— Я вижу, вы не работаете, — сказал Ержан. — А Добрушин не решается приказать. Но вам придется, Молдабаев, работать наравне со всеми!

— Копать землю? Вот до чего я докатился, — ответил Уали грустно. — Но, кажется, ты, Ержан, до сих пор таишь на меня обиду. Как говорится, молодцы не сдружатся, пока не подерутся. Между мужчинами это бывает. Можно ли придавать значение пустякам?

— Что вы городите чушь! Я совершил тогда ошибку.

— Нет, я старше тебя и поэтому виноват. Но ты должен был извинить меня. Повинную голову меч не сечет.

— Дело прошлое. Об этом забудьте. Сейчас не время сводить личные счеты. Вы обязаны выполнять работу наравне со всеми. Я не стану говорить об этом вашему командиру, но и вы не заставляйте меня контролировать вас.

Так рухнули надежды Уали...