Из избы, сиротливо притулившейся возле церкви со сбитым крестом, вышел Мурат, узнал генерала и побежал к нему навстречу. Простуженным голосом отдал рапорт.

Соскочив с коня, Парфенов перебил комбата и протянул руку. Мурат крепко сжал ладонь генерала.

— Виноват перед вами. Я ездил в штаб дивизии, чтобы обо всем доложить, но вы были на передовой...

Парфенов долгим пристальным взглядом поглядел в лицо комбата, обнял и поцеловал в губы.

— Все-таки выбрался! Я так и знал. Спасибо. Сейчас каждый человек в дивизии на счету.

Вдвоем они вошли в избу; воздух был спертый от сушившихся портянок, сапог и едкого махорочного дыма. Окна плотно занавешены плащ-палатками: единственная свечка на столе, воткнутая в горлышко бутылки, едва освещала комнату.

Увидев генерала, ординарец Маштай неохотно достал из вещевого мешка и зажег вторую свечу. Парфенов, присевший у стола, усмехнулся:

— Зажги сразу три свечи, пусть будет светло, как в церкви.

— У меня их всего три, а до утра далеко, товарис генерал, — смутившись, ответил Маштай.

— Согрей генералу чай, собери закусить: все, что есть, ставь на стол, — приказал Мурат ординарцу.

— Мы уже все нормы по харчам перебрали.

Мурат незаметно для генерала погрозил ординарцу пальцем.

— По русскому обычаю не мешает побаловаться чайком, — Парфенов потер озябшие руки, при свете свечи вглядываясь в карту, лежащую на столе.

— Немецкая, рекогносцировка 1941 года. У них все здесь нанесено точнее, чем на наших картах, — сказал Мурат.

Генерал внимательно посмотрел на него. Лицо Арыстанова, обожженное морозом, почернело, щеки ввалились, нос обострился. Отросшая черная борода делала его чужим, не похожим на себя.

— Ну-с, рассказывай, через какие беды прошел, — попросил Парфенов.

— Во всей этой скверной истории, признаться, виноват я сам, — медленно ответил Мурат. — В горячке боя я упустил из виду общую обстановку и даже то, что происходило вблизи от меня. И по своей опрометчивости угодил прямо в капкан. За это и наказан. Более лютой муки, чем та, что пришлось вынести в окружении, трудно придумать. Полагаю, что в другой раз этого не случится.

Парфенов, постукивая пальцами по столу, спокойно продолжал наблюдать за Муратом.

— Я далек от мысли обвинять тебя в том, что произошло. Полк потерял связь с батальонами. Кроме того, седьмая рота в ходе боя проявила неустойчивость, чем воспользовался противник и быстро прорвался в тыл. Вообще немцы бросили против нас превосходящие силы.

— Так-то оно так. Я получил жестокий урок. Но ведь другие-то батальоны не попали в окружение? Мне тяжело от одной этой мысли. Почему именно я оказался в окружении?

Парфенов приехал в хорошем, приподнятом настроении и самобичевания Мурата не одобрил.

— В другой раз будешь умнее, — усмехнулся он, сильнее пристукнув пальцами по столу. — Ну-с, ничего. Все хорошо, что хорошо кончается. А лично я без памяти рад, что ты вырвался. — Парфенов выпрямился, опираясь локтями о край стола. — Я верил в тебя. И знал, что ты не запятнаешь своего имени, что бы там ни случилось. Но война есть война... Не стану скрывать — порою нет-нет да и вкрадывалась в мысли тревога о том, что мы навсегда потеряли батальон. — Генерал виновато и добродушно поглядел на Мурата. — Прошу прощения за откровенность. Говорят, что человек к старости бывает беспокойным. Наверное, я становлюсь старым... — заключил он, грустно усмехнувшись.

Обычная сдержанность между начальником и подчиненным незаметно перешла в откровенность. Друзья, встретившись снова после разлуки, делились мыслями, переживаниями. Лицо Мурата засветилось искренним расположением.

Парфенов любил этого волевого капитана. Он любовался его плотным телосложением, мужественной, уверенной походкой, военной выправкой, ясностью мысли. И его дела, и он сам вызывали невольное восхищение.

Парфенов узнал еще одну черту в характере Мурата. Он дорожил своей честью и даже был слишком самолюбив. Мурат всем своим существом всегда старался выдвинуться среди сверстников, был безукоризненно аккуратным во всех делах. Его батарея, а потом батальон были всегда впереди. Разношерстную массу солдат, людей различных профессий, только вчера занимавшихся мирными делами, он за короткое время научил искусству воевать. И это качество — дорожить своей честью — неизменно звало его вперед.

Маштай приготовил чай, даже раздобыл где-то ароматный ломтик лимона. Парфенов глотнул из кружки, сделанной из снарядной медной гильзы, обжег рот.

— Чай-то твой горяченек, солдат, — сказал он, морщась.

— Холодного не держим, товарис генерал, — молодцевато ответил развязный, как все ординарцы, Маштай.

— Как настроение у твоих солдат? Есть больные и обмороженные?

Помедлив, Мурат ответил:

— Бойцы хлебнули горя, но ничего, выдержали.

— Пока немцы ведут перегруппировку, пусть батальон отдохнет денька два... Больше нет времени. Получишь приказ из штаба. А потом будешь готовить новый оборонительный рубеж. В условиях войны это тоже отдых.

— Для здоровых людей работа — всегда отдых, — согласился Мурат.

— На строительстве оборонительных сооружений заняты полмиллиона москвичей. Из них семьдесят пять процентов женщины. Солдатам придется работать вместе с женщинами, и, думаю, это хорошо. Присутствие женщины радует сердце солдата.

Из кучи солдатских тел, лежавших вповалку, приподнялся человек в бязевой нательной рубахе.

— Хочешь чаю, солдат? — спросил генерал.

— Никак нет, а вот закурить, это бы премного благодарен.

Парфенов протянул солдату початую пачку «Казбека».

— Возьми на всех...

Солдаты зашевелились под шинелями, разобрали папиросы и закурили.

Свечи догорели, и Маштай зажег третью, последнюю свою свечу. Парфенов долго смотрел, как в белом венчике свечи, словно в яблоневом цветке, копошится золотая пчелка огня.

— Немцы сильно тебя потрепали. В штабе мне доложили, что у тебя большие потери в людях.

— Да, не одна казахская мать прольет слезы над своим погибшим сыном, многие семьи не дождутся своих кормильцев. Во время последнего прорыва шли прямо на пулеметы... К тому же потеряли один взвод целиком, оставили его в засаде. Немцы отрезали...

Генерал нахмурился и покатал в пальцах хлебный шарик.

— Какой взвод? Как фамилия командира?

— Комвзвода Кайсаров. Может, помните, его недавно обсуждали на партбюро.

— Помню, помню... Совсем молодой парень.

— Да, молод. Не следовало его оставлять в засаде... Это тоже моя ошибка.

— Мотя... Мотечка, родная моя, — забормотал на полу солдат.

— Во сне жену кличет... — сказал тот, что взял папиросы. — Фашисты жену его повесили где-то под Киевом... Так она ему каждую ночь снится.

Парфенов выпил еще кружку чаю.

— Пока вы отходили, Кайсаров, надо полагать, сдерживал противника?

— Да.

— Значит, он выполнял твой приказ... — взволнованно сказал генерал. — Подождем, может быть, Кайсаров тоже выйдет. Не будем его хоронить прежде времени. Арыстанов, ты себе веришь?

— Верю!

— Тогда и людям верь. Без веры в людей трудно жить на войне. Кстати, этот старший лейтенант, споривший на бюро... Как его фамилия? Кажется, Молдабаев? Из-за него и ты попал в окружение. Ведь немцы прорвались на участке его роты. Егоров тяжело ранен, и я назначаю тебя командиром полка, думаю, что Военсовет армии не станет возражать. Завтра принимай полк.

— Ничего не понимаю, товарищ генерал. Я думал, вы приехали разнести меня, а вы доверяете мне полк, — растерянно сказал Мурат. — Да и справлюсь ли я с полком? Думаю, Купцианов больше подходит, у него и военное образование, и опыта побольше моего.

— Купцианов прирожденный штабист, для командира полка он не подходит. С завтрашнего дня приступай к новым обязанностям, — решительно сказал генерал, вставая из-за стола. — Завтра, если выкрою время, загляну к тебе в волк. Посмотрю твоих героев. Можно бы и сейчас отправиться, да не хочется нарушать их отдых.