— Жизнь, она не ласковая теща. Всякое еще будет. Только отчаиваться нельзя. Твоя жизнь вся впереди.

— Не очень-то я привязан к жизни.

— Вот чудак, — сказал Василий с улыбкой, все так же искоса поглядывая на Ержана. — Будем считать, что ты пошутил.

— Правду сказал, — махнул рукой Ержан.

Василий помотал головой.

— Ну, друг, жизнь такой трепотни не любит. Старикам — и тем помирать не хочется. И народу наша с тобой жизнь еще пригодится. А что с тобой станется, если каждой неудаче кланяться будешь? — Василий, протянув руку, тряхнул Ержана за плечо. — Болтаешь ты попусту. Только пустая жизнь, жизнь без всякой цели — недорога.

— А какая польза от моей жизни?

— А ты спрашивал себя об этом?

— Задумывался.

— Это дело хорошее. Перед всяким человеком, который мыслит, а не зря небо коптит, этот вопрос обязательно встанет. В юности человек в облаках витает. А подрастая, начинает верить, что свершит самые удивительные дела, прославится, удостоится всеобщего почета. Мальчику хочется стать большим и непременно знаменитым человеком. И это неплохо. Из этого рождается понятие чести. Человек без чести, что снятое молоко. Но есть здесь и оборотная сторона, есть опасность, что детское самолюбие превратится в самоцель: тогда пиши пропало, ничего не выйдет из человека. Ему не поймать жар-птицы за хвост. Не завершив одного дела, он будет хвататься за другое и не оглянется на то, чего не доделал. Известность, слава — вот что для него главное. Стало быть, он может удовлетвориться и ложной славой. А иметь ложную славу хуже, чем вором быть. Ержан сказал раздумчиво:

— Люди, живущие ложной славой, мучаются тайком. Наверное, мучаются. Их совесть грызет.

— Что-то не встречал таких. Они и краснеть-то не умеют. Это все карьеристы, чванливые вельможи, гордецы, преуспевающие эгоисты.

— И подхалимы?

— Подхалимство — оборотная сторона медали. — Василий усмехнулся. — Но подхалимы — людишки меньшего калибра. Методика у них другая, но цель одна.

Ержан постепенно разговорился:

— Вот чего я никак не могу понять. На войне человек не может быть нечестным! Разве хватит у двурушника сил посмотреть смерти в глаза?

— Война — испытание великое, — ответил Кусков. — Многие люди в силу тех или иных обстоятельств носят в себе мелкие недостойные черты. Эти черты, как шелуха, скрывающая здоровое ядро. Война беспощадно сжигает шелуху и обнажает ядро. Это верно: отважен только честный. Человек с нечистой душой способен убить врага, но на храбрость, на стойкость он не способен. Война снимает с людей одежки, дружище, и с хороших и с дрянных.

— Да, я уверился: война требует от человека чистоты и честности, — убежденно сказал Ержан.

— Но этого мало, дружище. Конечно, если надо, мы готовы погибнуть. Но сделали ли мы все, на что способны? Народ ждет от нас не только жертвы, но и победы над фашизмом. Мы далеко еще не все сделали, на что способны. Вот послушай. Вспомнился мне один случай из раннего детства. Был у меня дед, рыбак. Ставил сети на Иртыше. Однажды мы, ребята, решили унести дедушкин улов домой. Очень нам было интересно самим вытащить из сети рыбу.

Воспоминания детства смягчили Кускова, лицо его посветлело.

— Случалось мне и раньше помогать дедушке. Ну, размотали мы сеть с одного конца, свернули, стали тянуть — ничего у нас не получается. Совершенно запутались. Сеть тяжелая — не удержали, выпустили. Стали дергать с другого конца. И тоже без толку. К счастью, подоспел дедушка, а то бы дело наше пропащее. Побежал, вытащил сеть. Разложил ее на берегу, смотрит — ни одного-то целого места. У меня душа ушла в пятки. Наш дедушка человек был крутой. Но он и слова не обронил, только брови нахмурил. Взвалил сеть на спину и, дернув меня за ухо, подтолкнул вперед. Так я и бежал до самого дома впереди него. Ну, ладно, назавтра дедушка подзывает меня и велит чинить порванную сеть. Три дня кряду, не выходя из дому, исполнял я дедушкино повеленье. Работал в одиночестве, как затворник. Дедушка никого не подпускал ко мне. Даже матери не велел подходить, а мать меня жалела. Сам он время от времени наведывался ко мне, стоял, смотрел из-под нахмуренных бровей и, если видел, что я напортачил, распускал ячею — заставлял вязать сызнова. В конце концов я с этим делом справился. Дедушка придирчиво осмотрел работу и, взвалив на меня сеть, повел к реке. Пришли на берег. Дедушка велел расставить сеть. Принялся я горячо, мне казалось, что это легко и заманчиво — ставить сеть. Но дело у меня не ладилось. Зная дедушкин нрав, подмоги не просил, продолжал возиться сам. Дед потихоньку попыхивал самокруткой да шевелил своими дремучими бровями. Меня зло разобрало: видит мои мучения и пальцем не шевельнет. Мать бегает по берегу, кричит: «Утонет мальчишка-то!» А дед ее прогоняет. Но вот наконец я поставил сеть, выбрался из воды и — к дедушке. Он стоял и глядел на меня смеющимися глазами. Потом сказал: «Хорошо, Васек, настоящим молодцом себя выказал!» И если бы ты мог видеть, как ликовал я тогда! Нет, даже не ликовал, а какое-то другое удивительное чувство владело мною. Я был горд, что умею настоящее дело делать. Я почувствовал сразу себя повзрослевшим. До сих пор стоит перед моими глазами лицо дедушки. Да... — Василий чуть помолчал. — Сейчас на каждого из нас глядит не дедушка, а весь народ наш. Оправдаем мы его надежды или нет? Конечно, если мы погибнем, он горько опечалится. Но будем ли мы достойны того, чтобы он гордился нами?

Кусков верил в Мурата Арыстанова. Когда порыв еще не остыл, когда люди еще не потеряли надежду на скорый выход из окружения, довольно было бы личного мужества, личного примера, который увлек бы бойцов за командиром. Но теперь обстоятельства изменились.

Теперь наступающий враг методически будет подтачивать волю солдат. Таких трудных минут Василий еще никогда не переживал.

Партийное собрание роты открылось на рассвете. В стороне от отдыхающей колонны собралось человек десять бойцов и командиров. Кусков медленно окинул их взглядом. Прислонившись спиной к сосне и подобрав ноги, сидел Бондаренко. Картбай стоял, опершись о ствол ручного пулемета, и выжидательно смотрел на политрука. Ержан сел позади всех, в серой мгле трудно было разглядеть его лицо. Ушанку он сдвинул на лоб, ворог шинели был распахнут, несмотря на холод.

— Начнем партийное собрание. Не будет возражений, товарищи? — сказал Кусков охрипшим голосом и кашлянул. — На повестке дня — один вопрос: выход из окружения. Доклада не будет. Сразу приступим к прениям. Кто желает говорить?

Бондаренко поднял голову:

— А что говорить-то? Ставьте задачу, товарищ политрук. Выполним.

— Все-таки нужно поговорить. У кого какие думки?

— Как не быть думкам? — сказал Картбай. — Положение очень тяжелое. Но задача ясна: вывести людей в целости. Мы на то и жизни не пожалеем. Но вот, товарищи, бывает — заведется внутри человека змея, до времени она спит, свернувшись в кольца, а в тяжелое-то время, глядишь, проснется и выползет. Мы к таким людям должны быть бдительны. А бывает и так: человек правильный, наш, но в тяжелую минуту сдает. Таких, конечно, нужно поддерживать.

Ержан поднял руку и порывисто встал. Василий кивнул ему. Ержан вышел вперед. Рукою он нервно потрогал пряжку ремня, заговорил резким голосом:

— Товарищи, нечего нам приспосабливаться к разным там людям со змеей в душе или без змеи. Раз обстановка исключительно тяжелая — значит, мы должны быть беспощадно жестокими. Если у кого там изнутри змея выползет — надо рубить голову этой змее. Да, да, надо рубить! А если кто сдаст в трудную минуту, то такого жалеть нечего. Не дома сидим. Понятно? Коммунисту не пристало потакать слабонервным.

Василий с удивлением слушал отрывистую речь Ержана. По существу он был прав, но говорил так, будто собирался мстить кому-то. Василий понял: Ержан злился на себя за допущенную невольно слабость. «Парень переживает кризис, — подумал Василий, — и эта вспышка, пожалуй, лучше, чем его подавленное состояние».